Лидия Дэвис - Что-то со мной не так (сборник)

Весь этот день она проводит среди людей и не имеет возможности еще раз взглянуть на письмо. Вечером, когда остается одна, она работает над переводом трудной поэмы в прозе. Звонит ее любовник, и она рассказывает ему, какой у нее трудный перевод, но ничего не говорит о письме. Закончив работать, проводит тщательную уборку в доме. Потом достает из сумки письмо и ложится в постель, чтобы посмотреть, что можно извлечь из него теперь.

Первым делом она разглядывает почтовый штемпель. Дата, время отправления и название города пропечатались четко. Потом она изучает свое имя над адресом. Похоже, он не уверен в написании ее фамилии – в изгибе одной из букв образовалась маленькая чернильная помарка. Адрес он написал немного неправильно и почтовый индекс указал не тот. Она смотрит на его имя, вернее, его первый инициал, уверенно очерченную букву «G» и стоящую рядом фамилию. Потом обратный адрес; она недоумевает, зачем он написал свой адрес на конверте. Хочет, чтобы она ответила? Более вероятно, что он не знает, живет ли она еще здесь, и, если не живет, хочет, чтобы письмо вернулось к нему, тогда он будет знать точно. Почтовый индекс, написанный на конверте, и почтовый индекс на штемпеле – разные. Наверное, он отослал письмо где-то в другом месте, не там, где живет. А писал он его тоже не дома? Тогда где?

Она открывает конверт и разворачивает вложенный в него листок – он чистый и свежий. Теперь она внимательнее рассматривает его. Дата, 10 мая, стоит в правом верхнем углу, она написана более мелкими буквами, более толстыми линиями и плотнее, чем все остальное, как будто он написал ее в другое время, то ли раньше, то ли позже остального. Сначала он пишет дату, потом останавливается, думает, его губы плотно сжаты, или он ищет книгу, из которой взял стихотворение, – хотя это менее вероятно, книга должна была уже лежать перед ним на столе, когда он садился писать. Или, закончив, он решает, что нужно поставить дату. Он перечитывает написанное и ставит дату. Теперь она видит, что вверху он написал ее имя и поставил после него запятую, ее имя расположено строго над его именем, написанным внизу, под стихотворением. Дата, ее имя, запятая, потом стихотворение, потом его имя, конец. Стало быть, стихотворение и есть письмо.

Рассмотрев все это, она внимательно читает стихотворение несколько раз. В нем встречается слово, которое она не может разобрать. Оно стоит в конце строки, поэтому она смотрит на рифмующееся с ним слово, это слово pures, чистый (чистые мысли), таким образом, словом, которое она не может разобрать, может быть слово obscures, темный, печальный (печальные цветы). Еще она не может прочесть два начальных слова последней строки восьмистишия. Она сравнивает букву, с которой начинается первое из них, с другими заглавными буквами и догадывается, что это скорее всего, «L», а слова, должно быть, La lune – луна; луна, которая великодушна или добра aux insenés – к безумным.

То, что бросилось ей в глаза вначале, единственные слова, которые она помнила, ведя машину по шоссе на север, – compagnon de silence, товарищ по молчанию – и еще какая-то строка насчет держащихся за руки, еще одна про зеленые луга, по-французски prairies, луну и умирание на ложе из мха. Тогда она не увидела того, что видит сейчас: что хотя они или те двое из стихотворения и умерли, они встречаются снова, nous nous retrouvions, – мы снова находим друг друга, где-то в вышине, в чем-то immense, необъятном, должно быть, в небесах. Они нашли друг друга в слезах. И так приблизительно завершается все стихотворение: мы нашли друг друга в слезах, дорогой товарищ по молчанию. Она не спеша изучает слово retrouvions, чтобы убедиться, что это действительно его почерк и что буквы действительно складываются именно в этот смысл – снова найти друг друга. Она с такой сосредоточенностью задерживается на этих буквах, что на какой-то миг ощущает внутри себя все – и то, что есть в комнате, – и вся ее жизнь до настоящего момента концентрируется у нее под веками, как будто зависит от одной чернильной строки, написанной с наклоном вправо, и еще одной – сулящей то, на что она надеется. Если не подвергать сомнению это retrouvions, а похоже, сомнений здесь нет, значит, можно верить, что он еще думает, находясь на расстоянии восьмисот миль отсюда, что это будет возможно через десять лет или через пять лет, а поскольку один год уже прошел, то через девять или через четыре года.

Но ее беспокоит та часть, в которой говорится о смерти: это может означать, что он в действительности не ожидает увидеть ее снова, поскольку они будут мертвы; или что ожидание будет таким долгим, что на него уйдет вся жизнь. Или, возможно, что это стихотворение было первым подвернувшимся ему под руку из того, что выражает его мысли о партнерах, молчании, слезах и конце всего, и в нем сказано не совсем то, что думает он сам; или, может, читая книгу французских стихов, он наткнулся на это стихотворение, оно на миг напомнило ему о ней, он расчувствовался и послал его спонтанно, без четкого намерения.

Она складывает письмо, засовывает в конверт, кладет на грудь, накрывает ладонью, закрывает глаза и спустя какое-то время, не гася свет, начинает погружаться в сон. В полусне ей приходит в голову, что письмо может еще хранить его запах, и она просыпается. Достает листок из конверта, разворачивает и, поднеся к лицу широкое пустое поле в конце страницы, глубоко вдыхает. Ничего. Тогда она делает другой глубокий вдох над той частью страницы, где написано стихотворение, и чувствует какой-то запах, хотя, вероятно, это просто запах чернил.

Я вырос на скрипичной фабрике, и, когда мы с братьями и сестрами дрались, мы даже использовали скрипки в качестве оружия.

Многие люди только думают: «Я бы хотел сделать это или то».

В детстве меня учили декламировать хайку японского поэта Иссы, и я не забыл их до сих пор.

Я не могу жить без детей. Но люблю я и взрослых, потому что испытываю к ним большое сострадание – «в конце концов, этим людям предстоит умереть».

Однажды, как обычно, я отправился на скрипичную фабрику своего отца, где работало около тысячи человек. Я вошел в контору, увидел там пишущую машинку с латинским шрифтом и начал тыкать в клавиши.

В этот момент вошел начальник экспортного отдела.

– Господин Синиси!

Я солгал, что только прикоснулся к клавишам.

– Ясно, – просто ответил он.

Трус, подумал я. И чего это я притворяюсь?

Я пошел в книжный магазин, жутко злясь на себя. Судьба привела меня к «Дневнику» Толстого. Я открыл его наугад. «Обманывать себя – это хуже, чем обманывать других». Эти горькие слова пронзили меня до глубины души.

Несколько лет спустя, когда в возрасте двадцати трех лет я отправился учиться в Германию, эта книга лежала у меня в кармане.

Вот маленький эпизод хвастовства.

Я находился тогда под сильным влиянием Толстого.

Шел 1919 год. В начале весны я неожиданно получил письмо с приглашением участвовать в биологической научной экспедиции. В экспедиционной группе на борту корабля насчитывалось тридцать человек.

В то время я не расставался со своей скрипкой. Она стала частью меня самого.

Наш корабль курсировал между островами. Однажды, сойдя на берег, мы обнаружили высоко на крутом утесе участок, покрытый совершенно необычным мхом красновато-кобальтового цвета.

– Мне позарез нужен образец этого мха, – сказал профессор Эмото, взволнованно глядя вверх, на мох.

– Я вам его достану, – похвастался я и позаимствовал у одного из членов экспедиции небольшой совок.

Оказалось, что мох рос куда выше, чем я предполагал. «Господи!» – подумал я.

Под пристальными взглядами всей экспедиции я доставил вниз образец.

– О, замечательно, восхитительно! – закричали все.

Слушая их аплодисменты, я поклялся себе никогда больше не совершать подобных глупостей.

Искусство – это не то, что находится где-то далеко.

Я снимал жилье в доме некой седовласой вдовы, у которой была престарелая служанка. И хозяйка, и служанка были туговаты на ухо, поэтому, как бы громко я ни играл на скрипке, им это не мешало.

– Я не смогу больше заботиться о вас, – сказал доктор М., профессор медицины, – и поэтому попросил своего друга приглядеть за вами.

Другом оказался доктор Альберт Эйнштейн, впоследствии открывший теорию относительности.

Любимые произведения, такие как «Чакона» Баха, звучали у Эйнштейна восхитительно. По сравнению с его исполнением мое, хоть я и старался играть легко и непринужденно, казалось мне непрерывной борьбой.