Кацуба молчал, курил. Наталья оскорбилась за медицину, грохнула сковородочку о рукомойник. Иван Никанорович понял.
— Ты, Наталья, свою обиду не показывай. Думаешь, без рук-то легко жить? Вот я и ищу виноватого.
Иван Никанорович не заплакал, а слезы сами, просто так, покатились у него по щекам.
— Это не доктор, Иван, а война виновата, — сказал Кацуба. — Доктор тебя жить оставил.
— Война вообще виновата, — не согласился Иван Никанорович. — А вот передо мной лично кто?
— И перед тобой лично. И перед Наташей. Перед каждым из нас в отдельности.
Иван Никанорович затряс головой и запричитал:
— Э-эх, рученьки мои, рученьки! Где вы, мои рученьки?! Играл бы я счас на баяне разные песни! А люди бы пели....
Наталья и Кацуба одновременно взглянули на Ивана Никаноровича.
— А ты что, раньше на баяне хорошо играл? — осторожно спросил Кацуба.
— Нет, — опустил голову Иван Никанорович. — Я на нем и совсем не умел.
Помолчал и вдруг спросил с сумасшедшей надеждой:
— Но ведь мог бы научиться, правда?
— Конечно, — быстро согласился Кацуба.
* * *
Глубокой ночью Наталья и Кацуба вышли из калитки Ивана Никаноровича и сразу же, метров через десять, остановились у другой калитки, которая вела в дом Натальи.
— Недалеко меня провожать, правда? — нервно спросила Наталья.
— Уж куда ближе, — буркнул Кацуба и посмотрел на часы.
— Послушай... — вдруг зло сказала Наталья. — Не смотри на часы! Умоляю тебя, не смотри на часы...
— Все в порядке, — растерянно сказал Кацуба.
— Что «в порядке»? Что ты мелешь? Какой «порядок»? У тебя, что ли, все в порядке? У Никанорыча? У твоих курсантиков?.. А может быть, у меня все в порядке? Может быть, у меня все в порядке, а я просто об этом не знаю?! А? — задыхаясь, проговорила Наталья.
— Успокойтесь, Наташа.
— Слушай, старшина! Да что же это, черт подери! Что я, с ума сошла?.. Слушай, останься со мной хоть немного... Я больше не могу так! Господи, да что я... Ну, до утра хоть останься. Ну, прости меня, прости, прости...
Она истерически целовала его сильные большие ладони, и он осторожно пытался высвободить то одну, то другую руку...
* * *
... Потом он лежал в ее постели, а она сидела по-турецки у него в ногах и курила, завернувшись в какое-то тряпье. В свете керосиновой лампы она казалась совсем еще девочкой, и непривычная нежность вливалась в душу Кацубы. Он вглядывался в ее белеющее лицо и вслушивался в ее глуховатый, спокойный, чуточку монотонный голос.
— ... Я уже еле ногами двигала. Он меня в самолет на руках внес. Последний самолет из Ленинграда. Мороз. Помнишь, какой мороз был в сорок втором? Истребители сопровождали нас до Тихвина. Прилетели в Свердловск — у него брюшняк. Похоронила. Ни аттестата, ничего. Кто такая? Почему не расписаны? Надо было успеть... Упустили мы свое материальное счастьице! Устроилась в медпункте на вокзале. Все мерзла и есть хотела... Военный комендант орет — в медпункте спать нельзя! А где спать? Платить нечем, карточки — «служащие», одежонки — кот наплакал. А беременность уже четыре месяца... Все лейтенантишка один, помощник военного коменданта, приставал. А как узнал, что я в положении, так испугался, что даже здороваться перестал, дурачок. Родила семимесячного. Дней десять всего лишь пожил, бедненький. Из больницы выписалась, села в эшелон с эвакуированными — и сюда...
* * *
... Кацуба вдруг снова, и страшно отчетливо, увидел грязную снеговую лужу, летящую по воздуху орудийную башню и обожженного, умирающего у него на руках мальчишку... И откуда-то издалека услышал его предсмертный последний всхлип: «Старшина!..»
Кацуба рывком приподнялся в постели, притиснул Наташину голову своими огромными ручищами и зашептал в самое ухо:
— Замолчи, замолчи, замолчи, замолчи!..
— Прости меня, — сказала Наталья.
Но он уже целовал ее лицо, руки, шею, глаза, рот. Его трясло как в лихорадке, он что-то бессвязно шептал ей, потом вдруг стиснул зубы, зажмурил глаза, еще сильнее прижал к себе эту внезапно ставшую ему родной одинокую женщину...
* * *
Перед самым подъемом Кацуба переступил порог эскадрильи.
Уже светало. Дневальный курсант Чеботарь сидел без пилотки, с расстегнутым воротничком у тумбочки с телефоном. Валялись какие-то бумажки на тумбочке. Чеботарь сидел, опустив голову на руки, и покачивался всем телом, тихонько постанывая, словно от зубной боли. Он даже прихода Кацубы не заметил.
Кацуба почувствовал недоброе, тронул Чеботаря за плечо.
Чеботарь поднял глаза на Кацубу и медленно встал с табуретки. Он не застегнул гимнастерку, не надел пилотку. Он стоял, прислонившись к тумбочке, и какая-то бумажка дрожала у него в руках...
— Что случилось, Чеботарь?
Чеботарь тупо смотрел на Кацубу.
— Что там у вас такое? — Кацуба взял бумажку из неживых рук Чеботаря, пробежал глазами типографский текст с вписанными чернилами словами.
— Батьку убили... — хриплым шепотом произнес Чеботарь.
— Сядь, Чеботарь. Сядь... — растерянно сказал Кацуба, все еще держа похоронку в руках.
— Батьку убили, — почти беззвучно повторил Чеботарь. Голова у него затряслась, и он привалился к стене. — Убили! — Потрясенный Чеботарь впервые посмотрел на Кацубу.
— Погоди... Не садись! — Кацуба метнулся к своей каптерке, отомкнул ее ключом и широко распахнул дверь. — Иди сюда! Ну, держись, держись за меня... Ах ты ж Чеботарь ты мой, Чеботарь... Ах, в гроб, в Бога, в душу!..
Поддерживая Чеботаря, Кацуба усадил его на свою койку и стал стаскивать с него сапоги, приговаривая:
— Да за что же это так всех? За какие грехи-то?! Ты ложись, ложись... Полежи тут у меня, поплачь... Плачь, не держи в себе... Похоронку-то возьми. Спрячь похоронку... Вот так. Тебе и завтрак, и обед сюда принесут. Лежи, поминай отца. Лежи!..
Кацуба накрыл трясущегося Чеботаря своей шинелью и вышел. Он закрыл каптерку и прижался спиной к двери.
Из каптерки послышались приглушенные рыдания Чеботаря...
* * *
Зимой начались полеты. К шести часам утра к столовой подкатывал грузовик, и курсанты в зимних комбинезонах и унтах, с самодельными планшетами на тонком длинном ремешке по-медвежьи переваливались через борт грузовика в кузов. И уезжали на аэродром.
Какое-то время Кацуба стоял на ступеньках столовой, курил. А потом, резко выщелкнув окурок в снег, уходил в хозяйственные службы школы. Иногда шел прямо в опустевшую казарму и с освобожденными от полетов или отдыхающим нарядом занимался починкой коек, покраской дверей. Или садился в каптерке за свои приемо-сдаточные ведомости...
К тому времени курсанты на аэродроме уже стояли в очереди на получение парашютов и возбужденно переговаривались между собой.
Бомбардировочная спарка, то есть бомбардировщик с двойным спаренным управлением, выглядела непривычно и нелепо: кабина летчика была продолжена по фюзеляжу длинным прозрачным горбом. Впереди — курсант, сзади — инструктор.
Курсантов и не узнать сразу: теплый шлемофон с подкладкой из овчины, белый кант гигиенического подшлемника стягивали мальчишеские физиономии, делая их старше, резче, с бровями, невольно сдвинутыми к переносице.
Из-за рева двигателей не было слышно ни единого слова, но по выражению лиц, по артикуляции, по действиям в кабине и того и другого становилось ясно, кто из инструкторов был нервен и требователен, кто спокоен и насмешлив, кто свято чтил дух и букву инструкций, которыми так богата авиация по нынешний день...
Взлет — посадка... Взлет — посадка...
Что-то кричит по переговорному устройству летчик-инструктор. Испуганные глаза Чеботаря меряют оставшиеся до земли метры...
Уверенно выбирает на себя штурвал Никольский. Довольное лицо его инструктора, он чуть помогает Никольскому секторами газа...
Пошел на разворот с набором высоты Сергеев. Заложил слишком большой крен. Его инструктор — младший лейтенант Пугачев — орет в ларингофоны. Да, кажется, еще и матом честит Сергеева!..
Менджеридзе начинает снижение: убирает газ, выпускает закрылки. Щелкнул тумблером выпуска шасси... Очень доволен капитан Хижняк, показывает Менджеридзе большой палец в меховой перчатке. Менджеридзе видит это в зеркальце и от счастья промазывает посадку. Самолет «козлит», ударяется колесами о полосу, подпрыгивает и снова обрушивается всеми своими двенадцатью тоннами на посадочную полосу...
Хижняк мгновенно перехватывает штурвал, отчаянно пытается «притереть» машину к полосе. Что он кричит сейчас Менджеридзе — можно только себе представить...
А потом в воздух уходит другая смена, и мальчишки в меховых комбинезонах сбрасывают парашюты, валяются в снегу и клянчат друг у друга окурки цигарок. Как заправские асы, они двумя ладонями показывают развороты, крены, наборы высоты, заходы на посадку...
— Что же вы в снегу-то валяетесь? — крикнул капитан Хижняк.
— Обсохнем, товарищ капитан! — крикнул Сергеев и дурашливо задрыгал ногами в собачьих унтах.
