– Наш сын проиграл! – повторила женщина. – У него такое лицо, будто по нему провели кухонной тёркой.
– Оставь его в покое!
– Он мой сын, и он проиграл!..
– Похоже, что ты права и в том, и в другом, только сейчас туда не ходи!
Женщина перевела взгляд на щенка, потом на больную мать мужа и, тяжело вздохнув, постучала в дверь Рона.
– Ты проиграл? – едва слышно спросила она.
– Да, мам!
– И в прошлый раз ты проиграл…
– Да, мам! И в позапрошлый тоже…
– Тебе больно?
– Терпимо!
– А мне – очень! Ты мой сын, и мне больно очень…
– Ради Бога, не плачь, мам!
– Ты мой сын…
– Конечно, мам! Разве кто-то спорит с тем, что я твой сын?
– Мне больно видеть, когда у тебя такое лицо… Господи, сколько это будет длиться?
– До первой победы, мам!
– И что же тогда?
Рон не ответил.
– Не молчи, сынок! Пожалуйста, не молчи!
– После победы у меня будет другое лицо!
– Лучше бы ты остался со своим лицом… Пожалуйста, не ходи в этот клуб, ладно?
– Мне надо!
– Скоро тебе восемнадцать… Разве так уж необходимо ходить с разбитым лицом?
– Я должен начать побеждать, понимаешь? В нашей семье все только и делают, что проигрывают, и кому-то из нас надо бы начать побеждать…
– Мне страшно… Ты мой сын, и я боюсь за тебя… Разве за это меня можно осуждать?
– Мам, я должен стать мужчиной!
– Ты – мужчина!
– Даже если возвращаюсь домой с таким лицом?
– Ты – мужчина! Я родила тебя мужчиной…
– Мужчина тот, кому удаётся жить, оставаясь невредимым.
– Разве такое бывает? Твой отец всегда был мужчиной… Уж поверь мне!.. А теперь вот…
– Однажды я вернусь с победой, и тогда…
– Мой храбрый мальчик! Я знаю: ты храбрый мальчик!
– Мам!
– Что, сынок?
– Знаешь, мам, наверно, быть храбрым легче, чем быть мужчиной…
– Сегодня на ужин я испекла блины, – сказала женщина. – К твоему приходу я решила испечь блины, которые ты любишь.
– Мам, ты надеялась увидеть меня победителем?
Женщина не ответила. Она заплакала снова.
– Эй, мам, иногда и женщине не мешает побыть мужчиной!.. Сейчас я выйду из своей комнаты, и мы все полакомимся твоими замечательными блинами… – Рон обнял мать за плечи и подумал о том, что за ужином ему придётся проследить за бабушкой, а не то она непременно обольёт себя чаем, а отцу надо будет напомнить помыть руки. Зато брат Лиран будет вести себя смирно и будет держаться от всех подальше, чтобы не учуяли идущий из его рта запах сигарет.
Днём госпожа Ригер стонала от усталости, а ночью от тоски и одиночества; днём поглядывала из окна на автостраду Тель-Авив – Иерусалим в надежде, что кто-то из проезжающих решит передохнуть в её пансионе, а ночью, подолгу разглядывая в небе звёзды, мысленно беседовала с покойным мужем.
В эту ночь наступила осень, и госпожа Ригер слушала, как, звеня подобранными с земли сухими листьями, пробегал мимо окон ветер, а потом она заглянула в зеркало и осторожными пальцами провела по своей ещё не очень мятой шее.
Удовлетворённая увиденным, она облегчённо вздохнула, погасила свет и легла в кровать, согретая предчувствием, что в эту ночь в дверь её спальни постучат непременно.
Дом молчал.
«Сейчас, – думала госпожа Ригер, – сейчас этот мужчина постучит!»
Мучительно напряглась спина, руки под одеялом водили по жарким бёдрам, и нетерпеливо шевелились немые губы.
Дом молчал.
«Осенние ночи длинные», – подумала госпожа Ригер.
* * *
– Ты терпела долго-долго, – сказал покойный муж Яков.
– Верно, но вот…
– Молчи, милая, постарайся уснуть.
– Я стараюсь, но…
– Спи, милая, спи!
Сомкнулись тяжёлые веки, и бесшумно распахнулось серебристо-серое окно – в комнату мягко скользнула залепленная жёлто-оранжевыми листьями белая лодка.
– Вы?! – проговорила госпожа Ригер.
В лодке стоял мужчина и радостной рукой к себе подзывал.
Госпожа Ригер открыла глаза.
В комнате ни лодки, ни мужчины. Лишь пустая темень и глухая прохлада.
«Сейчас он там, – подумала госпожа Ригер о мужчине, – за дверью!»
Дом молчал.* * *
Уже много лет госпожа Ригер не испытывала острых волнений и раз и навсегда приучила себя оставаться спокойной, как бывает спокойным человек, который больше ни на что не надеется, поэтому сегодняшнее состояние показалось ей такой же неожиданностью, как словно кто-то пришёл и вдруг щёлкнул выключателем в тёмном, унылом пространстве.
* * *
– Мне бы ночлег, – сказал перед ужином приезжий.
– Можете остаться здесь, – сказала госпожа Ригер, и её рука приветливо позвала за собой.
За ужином мужчина сказал:
– Это замечательно, когда у человека есть над головой крыша.
Госпожа Ригер повела плечами.
– А по-моему, замечательно лишь когда с тобой Надежда… – сказала она и, оставаясь после ужина сидеть за столом одна, подумала, что утром приготовит гостю большую тарелку блинов. Потом она спохватилась, подумав, что забыла спросить, не принести ли ему на ночь дополнительное одеяло, но так и не спросила, потому что вдруг в её голове заметались совсем другие мысли, с которыми жалко было расставаться.
* * *
Теперь, лёжа в кровати с закрытыми глазами, госпоже Ригер казалось, что какая-то сила подхватила её, вырвала из темной комнаты наружу и понесла к древней иерусалимской башне, где, слюнявя гриф карандаша, худощавый мальчуган расписывал стены словами, от которых глазам было горячо и радостно.
– Придут люди, – сказала девушка, – и слова сотрут.
– Пускай!.. Я вернусь и напишу заново…
* * *
Потом страна воевала, и мальчуган не вернулся…
* * *
…Дом молчал. Шумело лишь в голове, потому что от прошлого не отмахнуться, потому что память ни в сейф, ни в карман фартука не спрятать; память оседает в глазах, на кончиках пальцев или коже живота, и, чтобы избавиться от памяти, пришлось бы выколоть себе глаза или сорвать с тела кожу…
– Яков, мой муж – ты!..
– Я ушёл… Навсегда…
– Почему же я?..
– Так уж… Так уж в мире живых…
* * *
Дом молчал.
Госпожа Ригер высвободила из-под одеяла руку, поводила ею по воздуху, словно пыталась в темноте отыскать кого-то, и потянулась к лампе возле кровати. Вспышка света ослепила глаза.
Сбросив с себя одеяло, госпожа Ригер торопливо подбежала к зеркалу, снова внимательно оглядела шею, улыбнулась, постояла ещё немного и, озябшая, вернулась в кровать.
«Что же это он медлит?..»
Тишина.
Дом молчал.
«Иди же!» – просили влажные губы.
* * *
К завтраку мужчина не пришёл, потому что ночью он повесился в комнате пансиона госпожи Ригер. Его жене и дочери полиция передала тело и записку: «Не осталось сил знать, что никому больше не нужен».
А когда из моря выглянула макушка солнца, утро стало розовым, как проснувшийся младенец.
– Взлетим? – предложила моя девушка, когда мы, оставив машину на асфальтированной площадке, подошли к воде.
– Как взлетим? – не понял я.
Моя девушка молча пожала плечами.
Я попытался уточнить:
– Наверх?
– Вон на то облачко, – сказала моя девушка.
Тогда я признался:
– Плохо переношу высоту!
Она снова пожала плечами и скорбно проговорила:
– Значит, не взлетим?
Ощутив неловкость оттого, что лицо моей девушки вдруг стало печальным, я заметил:
– Не думай, что я не хочу…
Прищурив глаза, она приблизила ко мне лицо.
– Ты смотришь так, – встрепенулся я, – будто что-то во мне изучаешь!
– Пытаюсь обнаружить сейчас…
– Сейчас? Что?
– Вдруг сейчас обнаружу то, за что полюблю потом.
Я посмотрел на макушку солнца.
– О чём ты? – спросил я.
Глаза моей девушки убежали куда-то в сторону, а губы прошептали:
– О твоих крыльях!
«Разве я птица?» – подумал я и сказал:
– Откуда ж им взяться?
Моя девушка отвернулась и долго молчала.
– О чём ты молчишь? – спросил я.
– О себе, о тебе, о том, что ты будешь делать в моей жизни потом…
– А теперь? Что я делаю в твоей жизни теперь?
Не ответив, она прошлась вдоль берега, а потом вернулась и сказала:
– Розовое утро!
– Это из-за солнца!
– Солнце будет всегда?
– Зимой оно бывает редко.
– Жаль…
– Не всё бывает всегда…
– А твои глаза?
– И зимой, и летом.
– А твои плечи?
– И весной, и осенью.
Через час солнце поднялось высоко, и стало нестерпимо жарко.
Моя девушка сказала:
– Я немного устала.
– Что ж, – я распахнул дверцы машины, – можно уехать!
– Лучше бы взлететь…
– На машине?
– Какая разница на чём?
Я подумал о моих крыльях и сказал:
– Разумеется, разницы никакой!
– Значит, мы взлетим?
– Конечно! Мы взлетим вон на то облачко…
Моя девушка рассмеялась, и вдруг в её глазах забегали розовые точки. Захлопав в ладоши, она торопливо проговорила:
– Наконец-то они отросли!
Я молча завёл мотор.
– Ты о моих крыльях? – спросил я.
