— Все твои любимцы занимались спортом! — объявил я, заметив ее поскучневшее лицо. — Гете бегал на коньках, а Кафка гонял на мотоцикле.
Так или иначе, а Гуго Коблет рванул вперед так, что каштаны вдоль дороги так и полетели, и произошло это на том самом месте, где я сейчас находился. Как он выглядел, ему было наплевать, и он, раскрыв рот, все пер и пер к далекому перевалу. Там, наверху, он обгонял их уже больше чем на три минуты. Все сильнее проникаясь его ощущениями, я уже воображал за собой плотную массу отставших. Пару каких-то местных, обогнавших меня, я не стал принимать во внимание. У Приюта, а это как-никак 2300 метров над уровнем моря, перед глазами у меня замелькали звезды, и мне пришлось присесть на пару минут. Вечер и в самом деле близился, во всяком случае, солнце уже заходило. Ледники пылали. А с Гуго дальше вот что было. Ему, как и мне, пришлось взбираться на Юльер, а это круча хоть и короткая, но крутая ужасно. Коппи и Бартали тем временем успели отдышаться и нагнали одну минуту, но главное — Гуго забыл о Фердинанде Кюблере, своем сопернике, который всю гонку шел в одиночку, сцепив зубы, и в Бивио был уже так близко, что тот мог и обязан был его заметить. В Тифенкастеле он совсем догнал его, и к финишу они, в отличие от меня, пришли вдвоем — финиш был в Хуре. Ферди пришел первым, опередив Гуго на полколеса, и Гуго плакал, так и забыв поблагодарить бедного Гепфа Вайленмана, который приехал спустя час тридцать, через три минуты после контрольного свистка. Я ехал по рейнской долине. Стояла ночь середины лета, и хотя у нас не Швеция, где солнце в это время совсем не заходит, однако и в Малансе, и в Майенфельде плясали девушки — под деревьями, на которых сияли гирлянды электрических ламп. Ветер доносил музыку. Под Керенцербергом я заметил впереди себя издателя. В первый момент я решил, что это галлюцинация, потому что вид сзади у всех издателей совершенно одинаков. С другой стороны, на ягодицах стояли его инициалы, слева большое «Р», справа такое же «R», фосфоресцируя, как задние фонари. Он был не один, а вертелся вокруг какой-то девицы, смех которой долетал и до меня. Выжав из себя, в который уже раз, последние силы, в Нидерурнене я опознал их. Это действительно был мой друг. У женщины были светлые волосы и защитный шлем. Сесиль? На ее майке не было никакой рекламы, и штаны тоже были обыкновенные, черные. Ноги красивые. Хотя никто из них ни разу не обернулся, они прибавили ходу, едва я успел сократить расстояние между нами до десяти-двенадцати метров, так что я мог лишь гнаться за ними, изо всех сил стараясь не отставать. В Веденвиле часы на колокольне пробили полночь, час духов, которые тут же принялись танцевать на лугах, как светлячки. Но Сесиль на них даже не взглянула. Издатель тоже умолк и сосредоточенно ехал теперь за ней след в след. Я пристроился за ним, двигая ногами, как в трансе. У Бельвю мы встали на красный, тяжело дыша, рядом, и даже не поздоровались. Хуже всего был подъем по Ремиштрассе. Так как я был уже не в состоянии сам искать дорогу, то так и доехал с ними до издательства — старой виллы на Беклинштрассе, — пристроил свой велосипед к Сесилину и след в след пошел за ней в дом. Мы все еще как бы не замечали друг друга. Я сидел в какой-то большой комнате, ничего не видя, а где-то далеко лилась вода. Потом я проснулся на диване, в одних трусах, мокрый, а рядом на коленях стояла Сесиль, стирая с меня горячим полотенцем дорожную пыль. На ней был лиловый халат, а шлема больше не было. Ее длинные волосы щекотали меня, когда она наклонялась. Издатель, в джинсах и рубашке, сидел за письменным столом, наливая себе пива. Я сел.
— Привет! — обрадовалась Сесиль Паваротти.
— Где я?
— В хороших руках. — Она улыбнулась издателю, и тот довольно ухмыльнулся в ответ.
— Еда готова.
В самом деле, на низеньких столиках, за которыми обычно велись ожесточеннейшие дебаты о процентах за уступку прав третьим лицам, стояли три тарелки и сковородка с дымящейся яичницей. Были пиво и салями. Хлеб, хрустящий хлеб. Я ел, как голодающий, так быстро, что издателю вмиг остались одни крошки. Сесиль черпала ложечкой йогурт. Я выпил две бутылки пива. Наконец отвалился — счастливый, сытый, обессиленный.
— Он затерял мою книгу, — сообщил я Сесили. — Остерегайтесь.
— Мою он нашел, — сказала она.
Издатель подлил нам пива. Он сделался как-то меньше ростом, утратив облик титана, и, когда пил, походил на умиротворенного Будду. Я тоже успокоился и рассказал о своем чудовищном велопробеге по югу.
— Пожалуй, — закончил я, — я опишу жизнь Готфрида Вайленмана. Расследую каждый его шаг.
— Неплохо, — поддержала меня Сесиль.
— Полный бред, — отозвался издатель. Сесиль поднялась на ноги.
— Пошли спать! — она зевнула.
Издатель тоже встал. При этом он смахнул со стола солонку и, нагнувшись за ней, испустил радостный вопль:
— Да вот же она!
Опустившись на колени, он потащил из-под ножки стола пачку исписанной бумаги.
— Стол шатался, теперь я вспомнил!
Вызволив рукопись — и порвав при этом титульный лист, — он вручил ее мне. Пока я листал ее, он смотрел на меня, сияя, по-прежнему стоя на коленях. От титульного листа остался только кусочек с заглавием: «Огненная книга». Остальное, в том числе имя автора, было оторвано. Мой роман отнюдь не был огненной книгой. Но хотя рукопись сразу показалась мне чужой — бумага пожелтела, точно пролежала под столом годы, — он сунул ее мне под мышку и вышел вон. Уже пахло утром, и на деревьях запели птицы.
Не успел я сделать по прохладной гальке и пары шагов, как вдруг из кустов, жутко, как какой-нибудь гном, прямо на меня выскочил молодой человек с прыщавым лицом и выпученными глазами.
— Вы издатель? — выдохнул он. Я помотал головой.
— Моя фамилия Мюллер, — хрипло зашептал он. — Ойген Мюллер. Я послал вам рукопись, моя фамилия значится там на титульном листе, понимаете? Но ведь я живу в Герлиберге. Я там всех знаю, и меня все знают, поэтому фамилию нельзя оставлять ни в коем случае, ибо в моей книге каждое слово — правда, я описал все в точности, все это болото, это поганое болото, если вы понимаете, о чем я говорю.
— Я понимаю, — сказал я. Я так устал, что даже этот странный герр Мюллер сразу бросил меня и скрылся в кустах:
— Спасибо!
Когда я отъезжал, из дома вышла Сесиль. На ней снова была ее велосипедная амуниция. Издатель махал из окна, один черный силуэт. Я не разглядел, помахала ли Сесиль ему в ответ. Сам я помахал. Внизу в саду прыгал через кусты прыщавый автор, образина, пытаясь привлечь внимание издателя, но, видимо, безуспешно, потому что тот закрыл окно и выключил, свет.
До дому я добрался слишком измученным, чтобы заснуть, и стал перелистывать незнакомую рукопись. Машинка такая же, как у меня, шариковая, только с другим шариком. Кое-где поправки от руки. Лишь красный карандаш издателя ни с чем нельзя было спутать. В начале он вычеркивал немного, в середине больше, а в конце было вычеркнуто почти все.
Выйдя следующим утром из дома, я наткнулся на старика, совершенно древнего, цеплявшегося за решетку окна моего сортира; лицо желтое и в пятнах. Изо рта текли слюни. Он кашлял. От него воняло. Глаза были закрыты, и между ними пролегали глубокие борозды. Он дрожал и стонал. Умирал. Подъехала «скорая» — ее вызвал хозяин «Розы», — и двое санитаров уложили старика на носилки. Он тянулся руками — скорее, костями — к решетке, говорил что-то. В редких волосах застряла увядшая маргаритка. Когда «скорая» отъезжала, его череп еще раз показался в заднем окошке. Он пытался кричать беззубым ртом. Широко открытые глаза казались белыми дырками. Потом он потерял равновесие, и «скорая» исчезла за поворотом. От его запаха, еще висевшего в воздухе, мне сделалось так тошно, что я вернулся в дом.
Взяв рукопись, я уселся за садовый столик и начал читать. «Это история мальчика. — прочел я, — который был настолько несчастен, что ему приходилось быть счастливым каждое мгновение, чтобы выжить. Он смеялся громче всех. Знал больше всех анекдотов. Сильнее всех верил, что мир — это дом родной. И больше всех мучился от страхов, которые считал приключениями, чтобы ему было что преодолевать».
История была явно не моя. Я чувствовал себя несчастным лишь оттого, что не умел распознать своего счастья. Солнце сияло мне с утра до вечера, однако мне казалось, что на свете должно быть место, где оно светит еще ярче. Я принадлежал к людям, которых мамочки носят на руках годами, а когда однажды их руки разжимаются, мы, набив шишку, так потом и ноем всю жизнь. Почему бы мне разок не почитать книгу, в которой ничто меня не касается? Хотя бы начало, чтобы забыть о старике, где-то сейчас умиравшем. Тем более что издатель то ли из любопытства, то ли из великодушия почти ничего не вычеркивал на первых страницах.
«Мне было шесть или семь лет, — читал я дальше, — был летний вечер, и я стоял на краю пшеничного поля, среди ромашек, мака и васильков. Было жарко. Луг на горном склоне, по которому ко мне сбегала тропинка, был охвачен огнем. Языки пламени поднимались по обеим сторонам тропинки, ведшей вниз, мимо старого дачного сарая, к лесу, за которым лежала деревня, последние дома которой доходили до самой границы. Я охотился на жуков или играл собственными гениталиями; во всяком случае, я был один. Из леса выбежал человек. Я тотчас же понял, что бежал он не ради своего удовольствия, как иногда бегал я, оттого что жизнь прекрасна. Кроме того, было слишком жарко, чтобы бегать. Он бежал, прижав руки к телу, все приближаясь ко мне, стоявшему совершенно неподвижно, а потом свернул к горящему лугу. Теперь я мог хорошо разглядеть его. Он был юн, почти еще мальчик, задыхался, и в глазах его была паника. По ту сторону границы шла война. Иногда, идя вдоль мотков колючей проволоки, мы затихали и со страхом вглядывались в деревья на той стороне. И как это они там растут, удивлялся я, совсем как у нас! И анемоны. Стоило порыву ветра подхватить их, когда они еще были семенами, и они выросли бы на нашей стороне.
