Любовь такой особы к молоденькой девочке — это как любовь молотка к гвоздю, зажигалки к сигарете, лома к… блин, уж и не знаю к чему… а, вот — к божьей коровке. У меня не было шансов. Думаю, в Третьем рейхе именно такие суки становились активистками. Я прочитала «Полет над гнездом кукушки»[52]. И полюбила американскую литературу, потому что там пишут просто, а не так, как в польской литературе. Там пишут сразу: «Привет, меня зовут так-то и так-то, расскажу вам о том-то и о том-то, как мы съездили с приятелями туда-то и туда-то, только не говорите моему старику, что я написал, а то он меня пришьет». Простота выражения. И такие образы, как та ведьма из «Полета», начальница над санитарками, жизнь как она есть. Так меня колбасило, когда я читала, что боже ж ты мой! Ну да ладно, проехали. Такая же сволочь, как де Мертей из «Опасных связей»[53]. С той только разницей, что эта, из «Полета», скрывала свой сволочизм под маской милой дамочки, которая любит мир и людей, а в моем случае была жесть в чистом виде. Идеально заточенная под систему. Я от нее убегала, куда только могла, пряталась в прачечной, на чердаке, мечтая о свободе, но в физкультурном зале я была в ее руках.
Она, видать, решила так: или она меня всю с потрохами получает — или она меня уничтожает. Сначала она решила, что я сутулюсь. И ни фига я не сутулилась, ну да ладно, хрен с ней. Вставляла мне в штаны палку и велела ходить так целыми днями, даже спать так. Подходила к моей постели и сладострастно ощупывала мою спину, вроде как проверяла, на месте ли палка. Мешочек с горохом заставляла носить на голове. Страшно надо мной Лысая и Мясо смеялись, как я с этим мешком с горохом хожу, как принцесса под горошинами. В коридоре висела многозначительная картинка, старая гравюра: во все стороны изогнутое дерево, накрепко привязанное к вбитой в землю палке. И подпись: ортопедия.
Если бы я жила в приморском портовом городе, то ходила бы смотреть на корабли. А поскольку я была из Щецина, где порт далековато от моря, я бегала к дороге, к автозаправке, смотреть на большое скопление дальнобойных фур. В конце концов, всего два часа до Берлина. В то время мало было вещей, радующих глаз многоцветием. Водители, чаще всего упитанные и молодцеватые, не были поляками. А даже если и были, то всё равно ими не были. Я ездила туда на велосипеде «Вигры-3», взятым из детского дома, садилась, положив голову на колени, впивалась изо всех сил зубами в яблоко, взятое с завтрака и отполированное маслом с того же завтрака, чтобы светилось, и глядела, как зачарованная.
Как-то раз Капралиха вызвала меня в медпункт. Я шла по коридору, скользя в запахе пасты для натирки полов (никогда не забуду эту вашу пасту!). Окно в медпункте было открыто, а за ним кричали парни, гонявшие мяч. Голуби ворковали. У-ху-ху, у-ху-ху, доворкуются — кто-нибудь когда-нибудь отвинтит им башку! Она стояла задом к окну с облупившейся эмалью. Стояла точно весы. Долбанная богиня правосудия с повязкой на глазах. А в руках держала мое сочинение…
Видать, это она упросила училку польского дать нам такую тему, а потом показать ей, что я там напишу, а остальные сочинения выбросить. А что, целый час свободный, можно ногтями заняться. Задание было самое глупое из всех возможных: написать, что ты думаешь о свободе, о любви, о своей будущей взрослой жизни. Училке не хотелось вести урок, один из последних в году, она и прислушалась к мнению «руководства», дала задание и сидела целый час пилочкой обрабатывала ногти. А я там чуток чересчур открылась, что-то во мне лопнуло, ну я и расписалась. Нашей ведьме я, конечно, ни за что бы такого не написала, а та, что польский вела, милая была, хорошая. Другие отделались отписками, циничными шуточками, а поля разрисовывали членами с клевыми прическами под панков. А на меня нашло что-то, и я излила в сочинение самую искреннюю тоску по маме, по любви, по пониманию, по кукле и т. д. Описала свои походы к фурам, мечты о свободе. Ну и написала, что… Короче, что проб… В смысле, что сексуальность пробуждается. Во мне. Может, все это из-за лета за окном? Или думала, что если я все так подробно опишу, до боли искренне, то они это, наконец, поймут, растрогаются и обнимут меня? Для отвода глаз я там и сям понатыкала в текст циничные замечания и неприличные выражения. Из чего, должно быть, получился молотовский коктейль для педофила, который подействовал на Капралиху, как тряпка на быка.
Она смотрела на меня из-под запотевших очков и расспрашивала. Сладострастно приближаясь ко мне. С трепещущими ноздрями цитировала она отрывки из моего сочинения. Я крикнула:
— Вы не имеете права!
— Дитя мое, я для тебя вместо матери! Не забывай, что я не просто руководительница и преподаватель физкультуры, но и школьная медсестра. Пришло наконец время осмотреть тебя, я и так долго тянула с этим… В твоем теле происходят изменения, типичные для твоего возраста, я должна проверить, правильно ли идет развитие… Ложись на кушетку… Разденься, медика не следует стыдиться.
Она хотела поиграть со мной в пациентку и врача!
— Ну иди… Иди к мамочке… Ты ведь пишешь, что тоскуешь по мамочке, что тебе не хватает любви, иди, иди, прижмись ко мне… Я твоя мамочка, ну, вытрем слезки, не бойся, пани директор не кусается…
И тряпичную куклу протягивает!
Теперь я знаю, к чему приводит людей жизнь в панцире и без удовлетворения в течение долгих лет самых элементарных эмоциональных потребностей. Им не столько секса не хватает, сколько хотелось бы прижаться к первому попавшемуся невинно выглядящему ребенку и сунуть ему куклу. Да к кому угодно прижаться и нюни распустить. А Капралиха жила в концлагере чувств. Месяц примерно перед этими событиями в столовке установили видео, которое стало мощным инструментом власти: в наказание — не давали, чтобы поощрить — давали. Так вот, Лысая, Мясо и Псих должны были показать мне один фильм. Ночью. Тайком. Он оказался тем самым камешком, который вызвал обвал целой лавины кассет. В этих фильмах разные старые капралихи и всякие там женщины-слоны в больших очках в роговой оправе, женщины, выброшенные массовой и любой другой культурой, женщины вспотевшие, плохо одетые, которых не взяли бы даже на кассе работать, у всех у них ЭТО[54] ЕСТЬ. То же, что у семнадцати-восемнадцатилетних с маленькими попочками и носиками, с птичками-яичками… И мне кажется, что это единственное доказательство бытия Божия — что и у старых бабок, и у старых гомиков, и у старых лесб ЭТО ЕСТЬ. Причем, у них это развито даже лучше, чем у молодых. В качестве компенсации, что ли. Так что даже если оно у них старое, а сами они стали бесформенными, пусть их грудь словно перекатывающиеся кучи жира, одна из многих складок живота, но ОНО у них есть и работает. Так что даже на старую перечницу можно подманить молодого перца!
Капралиха стала возиться со мной, и как-то так произошо, что я задела ее жакет. Отлетели пуговицы блузки… Это был кошмар! У этой женщины вообще не было груди! Ее грудь (обе!) была ампутирована! Все ее тело было покрыто шрамами. Я начала спазматически рыдать, я не знала, как надо реагировать — жалеть, бояться, испытывать отвращение, — поэтому все эти чувства я пережила одновременно. Страшные шрамы на месте отрезанной груди! Жесть, особенно для впечатлительного ребенка!
Рецензия на мое сочинение
«Панна Малгожата, что вы там понаписали, одни какие-то самоубийцы, женщины-писательницы, помешанные, трансвеститы, педерасты, сплошь маргинальная литература, какие-то демоны, какие-то тюрьмы, какие-то евреи, трансгрессии, истории безумия. Девочка, может, мне с тобой сходить к врачу? Что это еще за Оскар Уайльд со своей любовью к какому-то там Дугласу? Что это за английская или американская феминистка? И, наконец, это ваше: Бог — всего лишь эманация наших страхов! Что это такое? Мы здесь такого не позволим! Оценка: неуд. Это как-никак школа, а не офицерская столовая! Что за литературу ты читаешь, что за книги такие, ведь было четко сказано: на основе пройденного материала, то есть „Канун весны“[55], „Дзяды“[56]. А свобода в „Дзядах“ — это борьба за свободу Народа, а у тебя в голове индивидуальная свобода, которая тебя пока что не касается, потому что у тебя ее нет, и в особенности свобода… не буду говорить чего. Может, мне следовало бы родителей выз…» (Последнее она вычеркнула красным фломастером, потому что, работая на нескольких ставках в нескольких местах, она совсем забыла, что как раз здесь она не может доставить себе удовольствия вызвать родителей в школу и отчитать их.)
Я была в трудном возрасте, не понимала потребностей Капралихи и была шокирована увиденным. Я кричала: «Вы не имеете права!» А она смотрела на меня — тогда мне казалось, что жестоко, сегодня мне кажется — как побитая собака. Будто хотела сказать: да знаю я, знаю, что не имею права. Не имею права, потому что я противная старая Капралиха, ни малейшего не имею права дотрагиваться ни до кого молодого и невинного! И всё же — дотрагиваюсь. Потому что у меня есть власть. Потому что мое тело — учительское, зрелое, одетое и гордо расправленное, а под одеждой — тело кого-то, кто давно уже умер, что, в общем-то, правда. А твое тело практически еще не существует, поэтому оно вроде как прозрачное, твоя кожа прозрачная, через твои ладони просвечивает моя ладонь. А поскольку Мишель Фуко, вдохновленный мощью разрушающих себя сил, замкнутых в пенитенциарных учреждениях, написал свою книгу «Надзирать и наказывать», и там много есть о «податливых телах», о власти и о «приемах эффективной дрессировки», то я тянусь к тебе, потому что не могу не прижаться, не могу дольше не прижиматься к кому-нибудь молодому, просто не могу. И разрыдалась. В коридоре зазвонили к обеду.
