— Африканский континент, — говорил я, путаясь в мыслях, — инфицирован сплошь и рядом. Странно, что ты этого не понимаешь.
— Я это понимаю, — отвечал Гусев. — Но тогда не знал. Я же её не видел. То есть, не помню. Палыч, не пей из моей кружки.
— А чего, — отмахивался Палыч, — через водку не заразно. — Если б ты, Витёк, с китаёзой… ну, любовь и дружба… тогда бы имел эту… типичную мнемонию. От её можно быстро коньки отбросить, за неделю. А со спидом жить можно, оно не заразное.
— Ты откуда знаешь? — проворчал Гусев.
— Так ведь вон оно, радио. Не в каменном веке живём. Опять же газеты, журналы на растопку…
— Слушай, Гусев, — сказал я, — если ты сдавал анализ, тебя уже ищут. Есть статья за распространение, если ты инфицирован.
— Мне официально не предъявляли.
— Как же ты узнал?
— Услышал. Открыл кабинет, они как раз обо мне говорили. Типа, Гусев Виктор Иванович, всё плохо, пиздец котёнку. Позвоните ему прямо сейчас… Я после этого домой уже и не заходил.
— Я тоже не заходил. Попали мы с тобой.
— Сравнил… Да я бы на твоём месте вообще не переживал. Уехал бы куда-нибудь, и всё по новой. Для Кварцхавы эти тридцать семь штук как для Палыча пузырь водки. Палыч, ты бы за пузырь водки убил человека?
— Не…
— А искал бы?
— Не, было уже. Уходили за бутылкой — и с концами.
— Вот так.
Гусев, ходячий мертвец, утешал меня здоровенького, и мне хотелось тоже сказать ему что-нибудь хорошее. Я разлил водку в кружки.
— Ты тоже… не очень переживай. И по десять и по двадцать лет живут. А за это время придумают… вакцину. Я где-то читал, что она уже вот-вот… скоро.
И Палыч тоже бубнил в этом роде, что будто бы читал или слышал по радио, и все трое понимали, что это ложь если и не во спасение, то во благо.
Выпив, мы бодрились и рассказывали смешное.
Дурея от водки и печного угара, не замечая смен дня и ночи, не следя за собой и зарастая щетиной, мы постепенно теряли связь с реальностью. А Палыч, который с нами жил как у Христа за пазухой, уже расписывал красоты летнего отдыха и осеннего грибного сезона.
Пару раз Гусев ездил на станцию звонить Берёзкиной. А она матерно его посылала и бросала трубку.
К концу недели у нас закончились деньги. Палыч заметно погрустнел. Мы собрали последние и устроили отвальную. Гусев вызвался поехать на станцию за выпивкой. Вернулся сияющий, как жених на свадьбе. Мы напились больше обычного, и он рассказал всё, как было после общаги на самом деле. И самое главное то, что он сам узнал только сегодня: Берёзкина проверялась, и у неё всё в порядке. Про свой СПИД Гусев ей ничего не сказал. Он мне признался, что твёрдо намерен застрелиться или как-нибудь ещё… И мы оба плакали.
На другой день, а это была суббота двадцатое марта, нас разбудил встревоженный хозяин. Я подумал, что лопнули трубы. Палыч ещё не успел опохмелится, борода его была всклокочена. Но угольная печка, огонь в которой он много лет поддерживал на автопилоте, исправно горела.
— Баба сюда какая-то идёт! — прохрипел он мне в лицо.
Я выглянул в окно и протрезвел. Схватил Гусева за воротник и тряхнул:
— Берёзкина идёт!
Гусев затравленно взглянул, зарылся в ватник и отвернулся к стене. Прятаться с головой под одеяло не лучший выход из положения. Но мне не хотелось принимать удар на себя, и я тоже притворился спящим.
Послышались голоса, дверь скрипнула. Палыч, видимо не желая быть свидетелем душераздирающей сцены, ускрипел по снегу куда-то в сторону корпусов. Двинулся стул, качнулся стол, звякнула неприбранная посуда. Забулькала жидкость, я напрягся. Чиркнула зажигалка, запахло дымом.
— Какой детский сад… — негромко проговорила Берёзкина.
Я резко обернулся и принял сидячее положение. Гусев вздрогнул всем телом, но не пошевелился. Кира, несомненно, только что выпила. Она курила и молча смотрела на меня. Мне сделалось страшно.
— Они уже знают, где я?..
— Нет, — проговорила Берёзкина.
— А ты… Что-то случилось?
— Случилось. Кажется, я его убила.
Гусев повернулся, в ту же секунду ему стало плохо, и он, зажавши рот рукой, выбежал блевать на снег. Мы сидели, не произнося ни звука, пока он не вернулся. Короткая мысль о том, что меня теперь некому убивать, успела прокрутиться в голове раз сто пятьдесят.
— Зачем?.. — выдавил из себя Гусев.
— Случайно. Он сказал, что застрелится и взвёл курок. А я толкнула под руку, и он выстрелил.
— Почему… застрелится?..
— Не знаю. Чтобы я с ним жила.
— Погоди, — сказал я, — а ты точно знаешь, что он умер?
— Ну конечно… Пистолет выстрелил ему в голову.
— Дай трубку.
Я набрал номер Кварцхавы и, после нескольких гудков, раздался его голос:
— Да. Говорите!
Это услышали все, и я надавил сброс.
— Результат положительный, — констатировал Гусев. — Кира, он живее всех живых. Шлёпнуть олигарха не так просто. И патроны у него наверняка были фальшивые… Можешь возвращаться.
— Холостые… — пробормотал я машинально, однако в голове у меня крутилось другое слово, произнесённое только что Гусевым. Я посмотрел на него внимательно и сказал очень серьёзно: — Вспомни точно и скажи мне слово в слово то, что ты услышал в кабинете врача.
— Врача?..
— Да, врача. По поводу результатов анализа твоей крови на СПИД.
— Я же говорил… Она сказала: «У Гусева результат отрицательный».
— Идиот! — прошептала Берёзкина.
— Что же это значит по-твоему? — сказал я спокойно, потому что сил давно уже не было.
— Ну, отрицательный… Плохой значит.
— Ты тоже можешь возвращаться, — устало заметила Берёзкина и налила водки себе в кружку. — Все можем возвращаться. Простит он эти деньги, я договорюсь…
На другой день, а это была суббота двадцатое марта, нас разбудил встревоженный хозяин. Я подумал, что лопнули трубы. Палыч ещё не успел опохмелится, борода его была всклокочена. Он был так напуган, что мы сразу протрезвели и прильнули к проталинам в мёрзлом окошке. Домик окружали какие-то люди с автоматами, вдалеке стоял чёрный автомобиль Кварцхавы. За тонированными стёклами не было видно, однако я был уверен, что он там и смотрит.
Гусев налил себе полную кружку. Звякнуло и разлетелось стекло, по каменному полу покатилась граната, другая, третья… Давясь и проливая, Гусев стал пить. Я зажал уши ладонями и зажмурился.
Барабанщик ударил по тарелке, всё стихло, раздались аплодисменты. Зюскевич снова откуда-то появился, заметно посвежевший. Наверное, проглотил какую-нибудь секретную таблетку. Он был в другом костюме и беспрестанно задавал идиотские вопросы.
Оркестр разошёлся на перерыв, на сцене начался шоу-балет под фонограмму. Гусев и Берёзкина приблизились с разных сторон к столику одновременно. События вдруг начали развиваться столь стремительно, что я, если бы имел на голове шапку, крепко бы за неё ухватился. Я уже ничему не удивлялся и ни о чём не задумывался.
— Фу, совсем запарилась, — Берёзкина осушила бокал минералки. — Где мои семнадцать лет… Миня! Ты же уехал!..
— Я почувствовал себя хорошо и вернулся.
— Слишком хорошо. Какой-то ты подозрительно гладкий и трезвый. Неужели съездил домой, помылся и переоделся? Как будто вдруг помолодел. Миня, ты не должен молодеть, мне это не идёт.
— Кира, — произнёс Зюскевич, — я могу вернуть тебе молодость.
Я поверил ему сразу. Потому что разговор уже был.
Берёзкина — потому, что слишком хорошо его знала.
Гусев не поверил.
— Это можно сделать сейчас, сегодня ночью. Условие только одно: ты снова выходишь за меня замуж и хранишь верность.
Кира присела, выпила второй бокал минералки и сказала без тени насмешки:
— Подробнее.
— Это моё открытие… за которое будто бы могут дать Нобелевскую премию. Я изобрёл машину времени.
А мы и так всё поняли.
— Ты покажешь её? Прямо сейчас?..
— Нужно спуститься в лабораторию. Здесь, не очень далеко.
— Ещё подробнее.
— Ты оденешь комбинезон, такой особенный, состоящий из сигнальных устройств… Сядешь в кресло… ну, просто как в парикмахерской, под феном. Только это не фен… Я всё включу, и ты вернёшься туда… в восемьдесят четвёртый. Тебе будет двадцать четыре.
— А тебе?
— Я подожду.
— Долго будешь ждать?
— Нет, не долго. Там для тебя пройдёт двадцать лет, а здесь — одно мгновение.
— Погоди, ты хочешь сказать, что я сяду в это твоё кресло… и встану с него — ничуть не изменившись? Тогда лучше в парикмахерскую.
— Я думаю, через двадцать лет ты на многое посмотришь совсем иначе. Станешь мудрее, многие вещи покажутся…
— Ты что, дурак? На хрена мне мудрость? Я хочу быть красивой, молодой и счастливой!
— Счастливым и мудрым быть нельзя, — отметил Гусев. — Понятия взаимоисключающие.
