— Мам, пока, — крикнул я.
— А ты не торопись, тебе ведь вроде некуда спешить, правда? — откликнулась матушка, вплывая вслед за своим голосом в гостиную. Я нащупал на двери бакелитовую ручку и, задержавшись на минуту, сказал:
— Мне бы надо подать заявление об уходе уже сегодня — раз я собираюсь в Лондон. — Матушка поджала губы, так что ее лицо как бы перечеркнула тонкая темно-алая полоса, и, подняв скатерть за уголки, чтобы не рассыпать крошки, сняла ее со стола.
— Ты бы уж решил раз и навсегда, что тебе делать, — сурово откликнулась она.
— Я уже решил, что мне делать. Я буду работать у Бобби Бума.
— Как это ты решил, если раньше никогда такой работы не делал? Нельзя швыряться работами да скакать с места на место, как твоя левая нога пожелает. Тебе ведь, сынок, уже пора зарабатывать себе на жизнь, сам небось понимаешь.
Она пыталась говорить по-доброму, искренне пыталась понять и убедить меня, хотя ничего у нее из этого не получилось — потому что разве услышишь друг друга, перешептываясь через реку? И все же я ощутил мимолетную благодарность. И постарался высказать ее — косвенно и коряво:
— Да ведь дороги-то у людей бывают разные, мы еще потолкуем об этом — ладно, мам? — Искоса глядя на матушку, я почувствовал, что она поняла и приняла мою благодарность.
Отец уже вывел на улицу свой грузовик, но я прошел мимо, как будто никакого отца там вовсе и не было. Если мне удастся не смигнуть до конца Вишневой аллеи, подумал я, то все будет хорошо. Отчаянно тараща слезящиеся глаза, я прошел мимо кондитерской лавки Гринмана, миновал глинистый котлован, где закладывали фундаменты стандартных двухквартирных домов, и увидел впереди главную шпионку в нашей округе миссис Олмонройд. Зажмурившись, я вежливо поздоровался с ней, даже слегка поклонился — и твердые края календарей опять уткнулись мне в ребра. Интересно, зачем это мне понадобилось уносить их из дому, подумал я, и что мне теперь с ними делать? И что мне вообще теперь делать?
«Непритязательное название Страхтон вызывает в памяти прочно стоящие на земле домики из добротного местного камня, мостовые, поблескивающие аккуратной брусчаткой, и живительный воздух вересковых долин, который придает особую прелесть нашему уютному уголку Йоркшира», — всю эту бредятину выдал однажды обозреватель «Страхтонского эха» (видно, в тот день у него совсем уж не было материала), подписывающий свои статьи дурацкой кличкой Парень с холмов; и это он, а не я выделил особую прелесть.
В Страхтоне амброзийском я частенько посещал тот паб, где собирались газетчики из «Эха», и мордовал Парня с холмов, опираясь на его же обзоры. Поблескивающие — или какие там они у вас? — мостовые Страхтона давно вспороты трамвайными рельсами, между которыми неопрятно горбится серый булыжник, а брусчатка почти везде залита гудроном, и вот он-то действительно поблескивает многочисленными лужами, тут вы, пожалуй, правы, говорил я Парню с холмов, тыча его в грудь коротенькой трубочкой, которую машинально сунул в карман, когда выходил из дому. Насчет живительного воздуха я, признаться, не специалист, но при восточном ветре он смердит жженой краской. А если не слишком доверять старикам вроде советника Граббери, которые утверждают, что на месте магазина «Мелодия» еще не так давно стояли кормушки для овец, то можно с уверенностью сказать, что Страхтон точь-в-точь похож на другие заштатные городишки: стандартный главный проспект — наш Торфяной, — стандартные лавки Вулворта, стандартный кинотеатр со стандартным названием «Одеон» и стандартная редакция городской газеты разместившаяся в доме, похожем на общественный тир, облицованный добротной белой плиткой местного образца, — уж свою-то редакцию Парень с холмов, надо полагать, знает?.. Вообще, у меня была заготовлена страстная до неистовства речь на тему о «добротных» городах Йоркшира с их добротно-подслеповатой рекламой, добротно-мутными стеклами витрин и добротно-обшарпанными фасадами зданий — да вот только не представлялось мне случая выступить с моей речью.
— Черно-сатанинские скопища наших фабрик, — попыхивая трубкой, сказал бы я, — с этим, по традиции, еще можно смириться, это часть нашего исторического ландшафта. Но — пых, пых — когда на нашей земле вырастают, словно черные мухоморы, сатанинские электростанции, застилающие все вокруг черным дымом, потому что они работают на плохом каменном угле, сатанинские жилые кварталы из черного от пыли камня, сатанинские кафе…
— Вот она, беда молодого поколения, — перебив меня, сказал бы Парень с холмов. — Вам нужен прогресс — и нужна традиционная йоркширская старина. А прогресс без ломки старого невозможен.
— Да, мне нужен прогресс, — гневно подтвердил бы я, — но не сатанинский, а йоркширский, без ломки наших традиций.
— Превосходно сказано, — вцепился бы в мою фразу Парень с холмов. — Вы разрешите мне вставить это в обзор?..
Между тем субботнее утро — не знаю уж, сатанинское или ангельское — вступило в свои права. Толстые тетки, по-клоунски переваливаясь на своих дряблых, как рисовый пудинг, ногах, расползались по магазинам, а серолицые поклонники тотализатора торопливо просматривали блекло-розовые спортивные газеты. Вдоль Торговой улицы тянулись по-новомодному остекленные витрины магазинов, но попадались кое-где и пережившие свое время ларьки — фруктовые и овощные; там, где они стояли, сточные канавки у тротуара были забиты гнилыми яблоками и клочьями лиловой упаковочной бумаги. Продавцы вразнобой кричали: «Я не прошу пятнадцать шиллингов, я не прошу двенадцать шиллингов, я не прошу три полукроны, я не прошу ничего такого — дайте мне ровно две полукроны, две полукроны, две полукроны!» Хмурые женщины шли мимо ларька к подъезду Налогового управления, держа в руках черные потрескавшиеся сумочки с листками не слишком вразумительных жалоб и прошений.
От Торговой улицы ответвлялся узкий проезд Святого Ботольфа — главный приют страхтонских букмекеров. Кроме их контор — иногда просто темных комнатушек за призывно распахнутыми на улицу дверями — да вонючего общественного сортира, здесь была аптека с выставленными в витрине розовыми резиновыми перчатками и книгами о гигиене половой жизни, небольшой паб, химчистка и наша похоронная контора — «Такт, вкус, доступность».
Перед входом в контору я по привычке глубоко вздохнул и опять отметил про себя, что ее внешний вид отражает противоборство совладельцев — молодого Крабрака и престарелого Граббери. Воспользовавшись единственной поездкой Граббери за границу — это был ответный визит нашего муниципального совета в Лион (французский Страхтон, по выражению Парня с холмов), — Крабрак заменил стекло с травленым рисунком в конторской витрине на зеркальное, а для названия конторы заказал огромные буквы из нержавеющей стали и успел водрузить их над входом до приезда компаньона. Так еще один островок патриархального Страхтона захлестнула провинциальная модерняга. Зато вернувшийся Граббери спас от истребления внутреннее убранство витрины, и теперь под придуманной Штампом вывеской — ФИРМА «ИЗЯЩНОЕ ПОГРЕБЕНИЕ». УСЛУГИ ДНЕМ И НОЧЬЮ (НОЧЬ надо бы выделить особо, заметил мой приятель и коллега Артур) — красовалась витрина во вкусе прошлого века: на пурпурном бархате стояла белая ваза, напоминающая по форме чугунную гирю и заказанная в память о некоем Иосии Блудене. Эта ваза пребывала не на кладбище, а у нас, потому что фамилия Иосии была Блоуден и родственники резонно отказались взять вазу с перевранной фамилией покойника. Ваза Блудена не давала мне забыть об одной жуткой, но пока еще не выплывшей ошибке с табличками, которые крепятся на гроб; с этим мерзким воспоминанием я и переступил, опоздав на полтора часа, порог нашей похоронной конторы.
Услышав звонок, дребезжавший всякий раз, когда открывалась входная дверь, чтобы оповестить нас об очередном клиенте, Штамп вскочил и начал натягивать плащ, как будто он был собакой Павлова.
— Похоже, пора домой: Сайрус пришел, — объявил он.
— Попугай тут? — не удостоив Штампа вниманием, спросил я Артура и кивком головы указал на кабинет Крабрака.
— Только что явился, — ответил Артур. — Можешь сказать, что ты был в уборной.
Я с облегчением вздохнул и плюхнулся на стул у своего письменного стола, который стоял между Штамповским и Артуровым. Каждый день, сидя в автобусе и мысленно изо всех сил подгоняя его, я мучительно гадал, удастся ли мне добраться до конторы раньше Крабрака. Про Граберри я не думал, потому что он, во-первых, никогда не приходил раньше одиннадцати, а во-вторых, не мог, по старости, запомнить, кто у него работает. Нет, меня беспокоил именно Крабрак с его гнусными записными книжонками и пакостным карандашиком, которым он вечно постукивал себя по зубам. «Замечено, что вы сегодня опять опоздали на тридцать минут». Он всегда говорил «замечено». «Замечено, что вы не разослали эти счета…»
