В них скверно пахло. Вокруг были каменные липкие стены. Сева чиркнул спичку, спичка сразу потухла.
«Дядя Гиго говорит, что здесь водятся крысы с собаку ростом, — напугал нас тогда Васо. — Подойдет и примется глодать нос или ногу».
Голос его тонул, словно в вате, и глухо отдавался гдето под каменным потолком. Откуда-то сверху падали тяжелые капли.
«Васо, пойдем назад», — попросил я друга.
«Погоди, — сказал Васо. — Дядя Гиго говорит, что когда-нибудь потолок обвалится и навсегда погребет всех в могиле».
«Пойдем наружу», — взмолился я.
«Сережка, не трусь, — сказал Сева. — Васо нарочно пугает».
Через минуту мы были снова во дворе, залитом солнцем, и я жадно вдыхал свежий воздух…
Весь вымокший, я подошел к черному отверстию каземата. В окна проникал тусклый свет. Гулко лил дождь.
Я сел на землю. Дождь все усиливался. Долго будет он продолжаться? Как доберусь я до станции? Потоки воды потекли с каменных сводов. Каземат протекал! Я отступил туда, где еще было сухо. Дождь шумел в небольшом окошке с железной решеткой. Как в тюрьме, подумалось мне. Я сел и прислонился к холодной стене. Сидел долго, соображая, как мне удастся пристроиться в поезд, проехать в нем без билета до моря, разыскать дядю Севы, попроситься к нему на корабль юнгой.
Никто бы не мог сказать, что я трус! Страха не было.
Я заснул. Проснулся оттого, что каменные своды, казалось, раскалывались на части — так загремело и так осветилось все белым огнем. Не сразу я понял, что это гроза.
Удар, вспышка, еще громовой удар. Сколько я спал? Целый день?
И вдруг послышались голоса.
— Ну и грозищу бог послал. Заходи все, сушись!
В каземат вбежали солдаты с факелом. Я узнал среди них Сашку и капитана Вергасова.
— Вашблагородье, да тут кто-то есть! — воскликнул Сашка.
— Эт-то кто? — уставился на меня изумленный Вергасов. — Ба, да это капельмейстера Тучкова беглец! Ты что же это, сукин сын, из дому бегать? Стой тут, не уходи. Отведешь молодого человека к отцу да скажешь, чтобы всыпал ему горячих, — приказал капитан Сашке.
— Слушаю, вашбродь, — ответил деревянным голосом Сашка.
Дождь все еще лил, хотя гроза и ушла. Я промок до нитки. Сашка шагал со мной рядом солдатским размеренным шагом.
— Куда вы ходили, Саша?
— Ловить бегунов. Нынче в полку приказ объявляли.
Кого в арестантские роты, кого вовсе на каторгу. Земляки попали мои Сидорков, Мурин Федор.
— За что?
— А кто его знает… Так Мурин Федор еще вчера загодя убежал. А ты что, малой, убегал от родичей? — спросил он.
— Да.
— Куда?
— К морю.
— Зачем?
— Отец меня чуть не забил.
— Мать у тебя хорошая, парень. Как ты мог ее бросить?
Солдат попал в самую точку. Как я мог ее бросить, больную?
У меня защемило сердце.
— Вот что тебе скажу. Ты не вздумай признаваться, что убегал. Задерет тебя отец. Понял?
— Понял.
— Скажи, заблудился, а мы нашли. Понял?
Конечно, я скажу — заблудился. Я с благодарностью взглянул на Сашку. Дождь перестал, выглянуло солнце.
Я представил, как мать бросится мне на шею, станет обнимать, а отец оттолкнет ее и примется снимать ремень с зазубрившейся пряжкой. Мне захотелось убежать снова куда глаза глядят, лишь бы не встречаться с отцом. Но мы подходили к дому. Я увидел нескольких женщин в черном. Они стояли, низко опустив голову, и плакали. Какой-то человек деловито хлопотал в воротах.
Он что-то вымерял деревянным аршином. Женщины взглянули на меня и заплакали навзрыд. Я не мог понять, в чем дело. В дверях мы чуть было не столкнулись с полковым лысым врачом. Сашка отскочил в сторону и откозырял. Врач надел фуражку, поправил на носу золотое пенсне и сказал женщинам:
— Скоротечная чахотка.
Женщины завыли жалкими и страшными голосами.
Они расступились, и врач вышел на улицу, пробормотав:
— Быстро скрутило.
В сенях не было никого. Я отворил дверь в столовую.
В столовой горели свечи. Отец сидел на стуле, опустив голову на руки. Я слышал за спиной дыхание солдата.
— Мать скончалась, — сказал отец, и в горле у него заклокотало.
Прежде чем я понял страшные слова, я увидел то, чего не заметил раньше: мать лежала на столе, неподвижная, и отблески свечей играли на ее мертвом лице.
Сашка за моей спиной всхлипнул и вдруг зарыдал.
С того дня перевернулась вся моя жизнь. Отец перестал заниматься со мной. Да и сам не играл на трубе. Куда-то исчезли все вещи матери, ее фотографии. Как будто никогда не жила она с нами.
Со мной отец не разговаривал, он ни разу даже не взглянул на меня — он стал пить.
Из училища меня выгнали. Исключили и Севу. За отца. Фельдшера Гущина арестовали за то, что у него останавливались приезжие люди, которых разыскивали жандармы. При обыске нашли запрещенные книги. Отец Севы был теперь где-то в тюрьме, а быть может, в Сибири. Мать давно умерла. Осталась лишь какая-то тетка.
Сева упрекнул меня, что я убегал один.
— Ты порядочная свинья, Сергей. Ничего не сказал ни мне, ни Васо.
Васо, которого мы тянули за собой на подсказках, без нас держался на волоске: уроки он учить не любил.
Тут как раз началась война. Поговаривали, что полк пошлют скоро на фронт. В полку раскрыли какую-то организацию, арестовали двух молоденьких подпоручиков.
Отец имел неприятности, и большие. Его музыканты при начальстве играли «Боже, царя храни» запинаясь. Начальство разгневалось. Отец отсидел на гауптвахте. И то еще дешево отделался. Он был уверен, что это подкоп под него — музыкантов. Что делается вокруг, он не понимал.
Даже про фельдшера Гущина как-то сказал за обедом:
«А ведь хороший пропаял человек. Подвели его люди, под него подкопались».
В полк пригнали новобранцев — парней со всех медвежьих углов необъятной России, неотесанных и напуганных. Фельдфебель и унтеры- принялись их обтесывать на плацу. Из-за каменных оград слышалось: «Шагом марш!
Ложись!» Новобранцы плюхались в грязные лужи. Это называлось закалкой солдата. Многие попадали в лазарет.
И я, и мои друзья повзрослели. И хотя многого мы еще не понимали, но нам бы больше не пришло в голову связать, скажем, плот и пуститься в путешествие по реке, уподобляясь Геку Финну и Джиму. Надо было жить и кормиться, особенно Севе (меня отец все же подкармливал). И мы брались за все, согласившись в одном: не добывать деньги нечестным путем. Мы пилили и кололи дрова; как на уроке чистописания, переписывали какомуто адвокату бумаги; помогали паромщику на реке; грузили мешки и ящики. Работы хватало. Отец как-то вспомнил о моем существовании. Сказал: «Определю тебя в музыкантскую команду». Я похолодел от ужаса: жить постоянно при нем, под его начальством? Ну, нет!
К счастью, пришел приказ. Полк перебрасывали на турецкий фронт. Отец забыл обо мне. Он разучивал со своими музыкантами бравурные марши. Можно было подумать, что они с музыкой так и пойдут марш-маршем по Турции, через горы, подомнут врага под себя и, как писали в то время в газетах, «воздвигнут крест над мечетью Айя-София».
Все взбаламутилось в серых казармах. В канцеляриях заколачивали ящики. В ротах чистили оружие. На плацу гоняли без устали новобранцев. На груди денщиков, писарей, унтеров в голос выли кухарки и горничные. Рыдали офицерские жены, еще недавно такие веселые.
Наконец полк был готов к выходу, как говорили тогда, «на позиции».
Отец простился со мной:
— Не убьют, так вернусь. Будь, Сергей, человеком.
Он поцеловал меня в лоб — кажется, первый раз в жизни. Я — тоже впервые — его пожалел. Умереть на войне с оружием в руках почетно, погибнуть от случайно упавшего в полковой оркестр снаряда, от шальной пули, ударившей невзначай, обидно. Я поцеловал отца в холодную, до синевы выбритую щеку.
— Как будешь жить?
— Прокормлюсь.
Небо затягивало. Собирался дождь.
Оркестр заглушал вой женщин, стоявших на пыльной дороге. Прошли роты, прогрохотали орудия, на передках которых сидели, вцепившись в сиденья, солдаты, потянулся бесконечный обоз. За ним пробежали две полковые приблудные собаки. Полк ушел, и все опустело. Стало словно в пустыне.
От отца я не получал писем. Стороной слышал, что полк где-то под Карсом; видел жену штабс-капитана Илпатьева в глубоком трауре, в длинной черной вуали.
Она выходила из церкви заплаканная. Ее штабс-капитан был отменным пьяницей с фиолетовым носом. Теперь он погиб за веру, царя и отечество. Стоило ли за веру и за царя погибать? И об этом уже мы задумывались.
Васо говорил:
— А что толку, что попы молятся о победах православного воинства? Застряли наши под Карсом в горах, а ч+о делается на фронте с Германией, о том и газеты умалчивают. Только пишут: отходим под натиском превосходящего противника. А почему он превосходящий?
