У него было все, чего он мог пожелать, – кроме матери. Ему нравилось жить в Бэрфилде, где под внешним равенством, допускавшим дружеское общение лавочника и покупателя через прилавок, скрывались невидимые, но нерушимые кастовые барьеры, которые оберегали жен и домашние очаги от более тесного соприкосновения с низшим сословием. Правда, военные прибыли и послевоенный бум подняли многих из членов этой касты на более высокие ступени богатства, однако оп по привычке все еще хранил верность западным пригородам и его не соблазняли ни аристократический статус Норт-Шора, ни новые и более модные пригороды, которые росли вокруг Сиднея, как грибы.
Теперь в Бэрфилде осталось пять-шесть старых семей. Возможно, Бэрфилд и был вершиной жизненного успеха, когда их дед построил тут в 1880 году свой дом, но теперь он превратился всего лишь в окраину расползающегося города.
Довоенный Бэрфилд свято чтил свод определенных условностей. Теперь послевоенный Бэрфилд считал себя свободным от всяких условностей, так как начал свято чтить свод новых условностей, таких же жестких, как и прежние.
Пришло то время, когда они сублимировали свои комплексы пригородных жителей, устраивая выставки садов или теннисные турниры. Скучающие и непоседливые, теперь они развлекались воскресными или праздничными миграциями на отдаленные пляжи или реки, так что дети чувствовали себя совсем дома в автомобилях и палатках, где вездесущие транзисторы ловили вездесущие программы, которые оглушали все расы и все народы широко раскинувшегося «Свободного мира», а может быть, и Несвободного.
Только Белфорды не менялись, и только Лиз Белфорд открыто недоумевала, можно ли обходиться верностью устаревшим правилам.
А Элис становилась все более трудной – надо как-то положить этому конец, но как? Она словно не понимает, что меняется не только Лиз, но и весь мир. Знакомые, которых он встречает в клубе, всегда жалуются на своих детей. Черт побери, если бы Лиз и в самом деле походила на тех студентов, про которых они рассказывают, вот тогда у Элис были бы основания для жалоб. Взять хотя бы сына Стретонов, живущих в другом конце Уголка. Он был примерным мальчиком, пока учился в школе. Но год на экономическом факультете превратил его в настоящего битника. Как и хорошенькую девушку, его соседку. Грязные, длинноволосые, вечно пьяные.
Нет, жить под одним кровом с Элис становится невозможно. Надо что-то сделать. Это вредно не только для него – его старая язва может дать о себе знать, – но и для Лиз. Он и так живет под гнетом вечного страха, что в один прекрасный день Лиз объявит о своем решения переселиться в общежитие. Да, не забыть сказать секретарше, чтобы она купила коробку шоколада для Элис, как всегда в подобных случаях. У нее, конечно, разыграется головная боль, и, когда они вернутся домой, Лиз отнесет тетке чашку чаю, присядет на край ее кровати и будет смешить ее рассказами про университетские дела. Потом он предложит им поехать проветриться, и в конце концов они пообедают в каком-нибудь ресторане, где шутки и смех Лиз вновь сплетут из прядей их разных личностей успокоительное подобие дружной семьи.
Тут он вспомнил, что вечером Розмари празднует день своего рождения и, следовательно, вопрос пока разрешается сам собой. Элис проведет весь день в блаженных хлопотах.
Бедная Элис! Слова Лиз заставили его понять, что он никогда по-настоящему не задумывался о судьбе своей сестры. Как беспощадно проницательна его дочь, которая ведь не может знать, что когда-то Элис была готова изливать свою доброту на всех без разбора. «Золотая девочка», – прозвал ее отец, имея в виду не столько ее пышные льняные волосы, сколько характер.
Впрочем, Мартин тут же отбросил мелькнувшую было мысль, что он в какой-то мере несправедлив к сестре. Женщины – странные создания, все, кроме его матери. После ее смерти его жизнь непоправимо изменилась. И ничто уже не будет таким, как прежде.
Лиз часто жалуется на его склонность жить в прошлом. Но как объяснить существу, жизнь которого только начинается, что его прошлое – единственное надежное его убежище!
Мартин сошел на станции Сент-Джеймс, вышел по подземному переходу на Кинг-стрит и подождал, чтобы непрерывный поток автомобилей, огибавший статую королевы Виктории, остановился, пропуская пешеходов.
Часы на Старых казармах пробили девять. Мартин растерянно постукивал носком башмака по краю тротуара. Спасаясь от непрошеного сочувствия Элис, он приехал в город на час раньше, чем ему было нужно. А ведь он мог приятно провести этот час у себя в кабинете за газетами!
На углу он опять в нерешительности остановился. Если отправиться прямо в контору, его служащие будут с недоумением переглядываться, прикидывая, не связано ли его неожиданное появление с утренней новостью. «Мистер Бел-форд человек точный, – имел обыкновение повторять лифтер. – Хоть часы по нему проверяй».
Но не сегодня. Сегодня он нарушит собственные правила. Он не стал сворачивать на Филип-стрит, перешел Макуори-стрит и пошел по направлению к Регистрационному бюро. Если он встретит кого-нибудь из коллег, можно будет сделать вид, что ему понадобилось справиться об условиях завещания.
Он не видел ни зеленых холмов Домейна, на которые были устремлены его глаза, ни смоковниц у Мортон-бея, побуревших от морских ветров. Заметил он только бриз, машинально подумав, что в такой день хорошо было бы выйти в море на яхте. Но на этот раз даже мысль о морской прогулке не принесла ему успокоения. В глубине его души непонятно почему нарастало ощущение, что его жизнь потрясена до самых основ.
Утреннее крушение его надежд обострило то хроническое раздражение, которое вызывали в нем истерики Элис и упрямства Лиз, однако болезнь крылась глубже и мучила его уже давно. Всю его взрослую жизнь триумвират «Лавров» – его мать во главе угла, он на одной стороне, Элис – на другой и его дочь в центре – казался ему таким же незыблемым и вечным, как сам Закон, и нес в себе такое же успокоение.
Он все еще тосковал по милому, ласковому, любящему ребенку, каким была его дочь, до того как слишком рано превратилась в строптивое, непокорное существо. От Мартина потребовали, чтобы он пустил в ход свою отцовскую власть, и тут он осознал, что эту непокорность и возмущение, эту силу, с какой пятилетняя девочка противилась бабушке, тетке и даже ему, он уже прежде не раз наблюдал у ее матери. Его охватила растерянность при мысли, что, хотя он, к счастью, избавился от женщины, которая на краткое время внесла смятение в его жизнь, она передала своей дочери часть качеств, погубивших их брак.
Несколько лет Лиз допекала его колючими «почему», а потом вдруг перестала задавать вопросы и (как они сообразили гораздо позже) начала искать на них ответы сама. Она рано поняла, что ее бурные вспышки не принесут ей никакой пользы, так как старшие считают их проявлением дурной наследственности, которую необходимо подавить любой ценой. А так как она твердо решила всегда поступать по-своему, то применилась к обстоятельствам, и несдержанный ребенок превратился в молчаливого подростка, чья внешняя покорность была приписана благотворному влиянию школы Св. Этельбурги, на которое возлагались большие надежды. На самом же деле – как осознал теперь Мартин – она просто нашла свой способ пассивного сопротивления.
Возможно, он особенно тяжело переживал смерть матери именно потому, что она последовала за внезапным преображением его дочери из девочки в девушку. И когда этот перелом проявился, как катастрофическое высвобождение новых сил, они все были потрясены и огорчены так, словно природа сыграла с ними злую шутку. Это было настолько непредвиденно и неожиданно, что нанесло их спокойной самоуверенности куда более тяжелый удар, чем истерические взрывы Элис.
Лиз развивалась быстро как умственно, так и эмоционально, а белфордовская логика была у нее доведена до такой ясности и отточенности, что у всякого другого Мартин назвал бы ее беспощадной. Она начала с того, что отвергла ласковое прозвище, данное ей бабушкой, и потребовала, чтобы ее называли Лиз, а не Лилибет. Эта непокорность подростка перешла в открытый мятеж, когда она стала студенткой.
Элис во всем обвиняла университет. Бесполезно было объяснять ей, что эти черты характера проявлялись у Лиз задолго до университета. И путешествие в Японию, которое они совершили втроем после смерти его матери, тоже было тут ни при чем. Если даже это ничему не научило Элис, значит она ничему не способна научиться. Сам он переменился навсегда.
Отправиться в это путешествие они решили внезапно – и не столько ради него, сколько ради Элис. Он бывал счастлив только у себя в конторе или дома. Но Элис всегда мечтала о путешествиях, веря, что перемена места может принести перемену в ее судьбе. Ее школьные подруги отправлялись по двое или большими компаниями в Англию и в Европу и привозили восторженные рассказы о королевской семье, о старинных замках и руинах, о красоте иностранных городов и странностях иностранцев и иностранной пищи за границей. И каждый месяц, возвращаясь со встречи выпускниц школы Св. Этельбурги, она рассказывала дома о том, что очередные путешественницы видели и делали за морем.
