Аркадий встал.
До того, как быть повешенным на улице Усышкина, этот негр отыграл два сезона в сборной колледжа в Северной Калифорнии — прочитал Аркадий, продолжая поступаться принципами. Было уже пять часов, а автобус еще не приехал. В речи по радио глава правительства обещал реки крови, а толстый был выше него на голову. Аркадий врезал толстому коленом в пах и сразу добавил обрезком железного прута, который прятал в газете. Толстый упал на землю и завыл: «Арабы! Русские! Спасите!» Аркадий вломил ему еще разок прутом по башке и снова уселся на скамью. Автобус подошел в 5.07.
— Что с ним? — кивнул водитель головой на толстого, который продолжал лежать на тротуаре.
— Он не едет, — сказал Аркадий.
— Это я еще могу видеть, — проговорил водитель. — Разве не нужно помочь ему или что-нибудь?
— Он эпилептик, — ответил Аркадий. — Самое лучшее — не трогать его.
— Если он эпилептик, то откуда вся эта кровь? — допытывался водитель.
— А я знаю? — пожал плечами Аркадий. — Из речи премьер-министра по радио. — Он убрал проездной в карман и уселся в конце салона возле какого-то старика в берете и очках, который разгадывал кроссворд.
— Дрозд, — сказал старик.
— Певчая птица — пять букв, — громко продекламировал Аркадий.
— Тебя вообще кто-нибудь спрашивает, ты, араб вонючий? — выпалил старик.
— Излюбленный риторический вопрос солдат пограничной стражи[10] — сорок две буквы, — выдал Аркадий без запинки.
— Неплохо для френка,[11] — пробормотал старик одобрительно.
— Я люблю кроссворды, — ответил Аркадий и скромно опустил голову.
Когда подошла остановка Аркадия, старик снял с головы берет и оторвал от него шнурок, который болтался сзади: «Возьмите, молодой человек, возьмите от меня в подарок».
— Спасибо, дедушка, — Аркадий взял берет и поспешно вышел из автобуса.
Автобус отъехал, Аркадий отработанным движением опустил головной убор в зеленую мусорную урну и бросился на землю.
Взрыв прогремел через несколько секунд, и Аркадия осыпало мусором. Аркадий поспешил к облицованному мрамором зданию, в котором жил он и его семья, быстро поднялся по лестнице и, тяжело дыша, вышел на крышу.
В палатке сидела бабушка Наташа и смотрела по телевизору передачу некоммерческих объявлений. На экране была манекенщица — блондинка в бикини, плывущая на спине в потоке крови, который струился по всей улице Арлозорова.
— Это не натуральная блондинка, — пожаловалась бабушка Наташа и показала на манекенщицу, — она обесцветила волосы.
В палатку вошла мать, держа в руках корзину с выстиранным бельем. «Где ты был, — спросила она сердито, — мы искали тебя все утро. Эти психи с планом новой парковки сегодня распяли деда на центральной автобусной станции».
Аркадий представил себе, как трахает манекенщицу в телевизоре. «Я хочу, чтобы ты пошел на похороны, а не сбежал, как с похорон отца, ты слышишь?» Его не трогало, что у нее обесцвеченные волосы, она ему понравилась.
— Аркадий, ты вообще слушаешь, что я тебе говорю? — разозлилась мать и принялась ругаться по-русски.
— Ты со мной говоришь? — спросил Аркадий и мельком взглянул на нее.
— Нет, я с Богом говорю, — ответила мать и продолжила ругаться.
— А, — протянул Аркадии и продолжил смотреть телевизор. Теперь камера наехала на нижнюю половину тела манекенщицы. Яркая кровь текла вокруг, не приставая к нему. На экране также была эмблема муниципалитета и надпись, но Аркадию удалось удержаться от соблазна, и он не прочитал ее.
В углу веранды, возле заляпанного постера с изображением Дениса Русоса сидел некий лысый тип с устрашающей физиономией, которого никто не знал, ел оливки и пытался косточками попасть в контейнер для мусора, стоявший во дворе.
— В моем кафе можно разговаривать обо всем, кроме политики, — напомнил хозяин-румын сидящим за столом возле двери, — говорите о спорте, скандалах, даже о сексе, только не о политике. Это отбивает всем аппетит.
…Говорят, что когда-то, когда кафе только открылось, тогда еще британцы были в Палестине, какой-то ревизионист[12] назвал Бен-Гуриона карликом, и тут завернулась такая буча, что ни одного целого столика не осталось.
— А мне так и разговоры о сексе портят аппетит и, кроме того, сюда никто и не приходит, чтобы есть, — возмущался глуховатый Давидоф.
Однако все уважали румына, поэтому начали говорить о комарах, кусавших всех, кроме супруги господина Миценмахера, к которой даже они опасаются приближаться.
Лысый в углу театрально кашлянул и, когда все посмотрели на него, начал говорить. «Все партии — это сборища лгунов и трусов, поверьте мне, — заявил, он громовым голосом. — Посмотрите, например, на религиозных: они трахают в задницу всю страну, а потом еще смеются нам в лицо…»
В кафе сделалось тихо, а за аппаратом для приготовления кофе-эспрессо послышался звон разбивающегося стакана. Давидоф довольно ухмыльнулся: «Румын разбил еще один стакан».
— Минуточку, я прав или нет? — продолжал лысый вызывающим тоном, помахивая для путей убедительности газетой, которую раньше держал под салфеткой. — Вот только сегодня в газете написано, что перевели миллион долларов йешиве, которой вообще не было, то есть — фикция, в то же время люди, которые рвут себе задницу в городах развития, будут жить в палатках…
— Мой дорогой господин, вот одно из неписаных правил этого заведения: нельзя заниматься… — начал господин Миценмахер, пользуясь тем же архаичным стилем, к которому приучил себя, когда еще работал в министерстве внутренних дел.
— Успокойся, Мици, дай человеку немного самовыразиться, — положил ему руку на плечо Давидоф, пряча злобную улыбку.
Лысый сделал рукой благодарственный жест в направлении Давидофа, сжевал еще оливку, бросил косточку во двор и продолжил: «И это не только религиозные, это все так. В нашем правительстве — все продажные».
Румын появился из-за прилавка и начал двигаться по направлению к лысому, опираясь на соседние столы, его лоб был красным и потным, его тощие руки казались еще более волосатыми, чем обычно.
— Поверьте мне, если бы это зависело от меня, я бы убил всех сто шестьдесят депутатов Кнесета, — продолжал лысый вызывающим голосом.
— Но их только сто двадцать, — еще подлил масла в огонь Давидоф.
— Сначала замочим сорок, — ухмыльнулся лысый, — а когда вместо них назначат новых, грохнем по всем ста двадцати.
— Я прошу, вас немедленно покинуть кафе, — приказал румын надтреснутым голосом, его вытянутое лицо было покрыто темной тетиной, которую до этого никто не замечал.
— Чего ты несешь, дед? — процедил лысый и бросил в рот еще оливку. — Поговорим немного за политику, а? Мы ведь живем в этой стране, что, теперь и слова нельзя сказать?
— Я требую, чтобы вы немедленно ушли, — прохрипел румын. Он опирался на стул, капли пота скатывались по его лбу, покрытому волосками, и исчезали в густой бороде.
— Сейчас здесь что-то произойдет, — пробормотал господин Миценмахер, опять пытаясь подняться со своего стула.
— Ладно тебе, Мици, сиди и ешь свое мороженое, пока оно не превратилось в молочный коктейль, — проговорил Давидоф, возвращая господина Миценмахера на его место приказным тоном.
— Проблема нашей страны в том, что есть такие типы, как ты, — продолжал лысый, бросая косточку от оливки в карман фартука румына, — которые привыкли молчать и хлебать дерьмо. Поверь мне, если бы вы вякнули что-нибудь тридцать лет назад, сегодня эти продажные не сидели бы в Кнесете.
Спинка стула, на которую опирался румын, сломалась под его весом, но он остался стоять; немой вопль разрывал ему рот, из которого сочилась слюна.
— Весь этот шахер-махер начался еще тогда. Каждый, кто хоть немного знает историю, скажет тебе, что Бен-Гурион…
— О-о, — деланно ужаснулся Давидоф.
Румын издал какой-то нечеловеческий вопль, подскочил на месте, впился зубами лысому в плечо, и через несколько секунд все было кончено.
— Веришь ли, но после истории с тем, который два года назад на Сукот говорил об эмбарго, я не видел нашего румына таким буйным, — усмехнулся Давидоф.
— Постыдись, — прикрикнул на него господин Миценмахер и поспешил помочь румыну, который сидел на полу и, вытирая лицо окровавленным фартуком, беззвучно выл.
— Не знаю, что со мной случилось, я вдруг сделался настоящим зверем, — оправдывался румын.
— Это со мной еще с Трансильвании, всегда, когда говорят о политике… — он начал плакать.
— Я понимаю, я понимаю, — успокаивал его господин Миценмахер и поглаживал по голове.
— А ты, — он повернулся к Давидофу, который делился впечатлениями с остальными, сидевшими за его столиком, — похорони этого несчастного беднягу во дворе.
