И это тоже не соответствовало действительности ни в малейшей степени. На самом деле Джек имел сколько угодно возможностей участвовать в реальных событиях, когда служил во Вьетнаме. Просто у него сейчас было плохое настроение. И к тому же его служба в Юго-Восточной Азии совпала с самым концом войны, то есть с периодом поражения и отступления, когда великая армия терпела серьезный урон. Выход США из кровавой авантюры нельзя было назвать триумфальным, и это обстоятельство до сих пор продолжало мучить и тяготить Джека. Это была одна из многих вещей, в которых он ухитрялся обвинять собственных родителей, хотя Гарри находил такую позицию своего брата жалкой и ничтожной.
– Что? – восклицал он с запальчивостью. – Мамина вина состоит в том, что ты не смог укокошить столько вьетнамцев, сколько тебе хотелось? Ну знаешь, Джек, ты просто подлая свинья!
– Ну положим, войну проиграл враг внутренний, – не сдавался Джек. – Все эти студенты и хиппи, дворовые и кухонные герои. Уж у них-то точно была своя вьетнамская война! На подступах к Белому дому и на ступенях мемориала Линкольна! Но именно они провалили настоящую войну для меня! Я не застал Вьетнам шестидесятых годов, только не я! Мне достался Вьетнам семидесятых, когда играла совсем другая музыка и всякая партизанская война в джунглях давным-давно отошла в прошлое. В результате я выбрался оттуда в семьдесят третьем – как раз вовремя, чтобы спешно погрузить в вертолеты остатки деморализованных, разъевшихся пораженцев, которые способны были совершить только один подвиг – отступить на территорию сайгонского посольства. Вот каким было мое первое знакомство с новой планетарной реальностью! Даже песни тогда пели омерзительные! Нельзя выиграть войну, когда со всех сторон звучат только «Донни» и «Мэри».
Джек и Гарри бесконечно дрались друг с другом в детстве и продолжали это делать до сих пор при каждом удобном случае. Гарри не испытывал никакого сочувствия к разочарованиям Джека в армейской жизни. Он никогда и не скрывал, что считает жизненный выбор Джека идиотским. По мнению Гарри, в армии человеку дано испытать только два состояния – скуку и страх, и оба эти состояния казались ему совершенно непривлекательными. Теория Гарри, почему Джек выбрал именно военную карьеру, заключалась в том, что ему с детства досталась в семье роль любимчика и таким выбором он хотел уязвить своих родителей. Братья были подростками в шестидесятые годы, и их родители не принимали полностью контркультуру, но, конечно, покуривали травку. Оба они были преподавателями в колледже – и остаться в стороне не могли никоим образом. Шестидесятые годы вообще были трудным десятилетием. В те годы даже из самых благополучных семей многие отпрыски уходили в хиппи. Постоянное демонстративное нарушение общепринятых норм стало своего рода новой общепринятой нормой. Длинноволосые чудики вызывали положительные эмоции во всех слоях общества, а патриотически настроенные мальчики с короткой стрижкой казались чуть ли не выродками. Джек чувствовал себя чужаком в собственном доме. В то время когда идея преемственности поколений потерпела крах, он хотел иметь нормальных родителей. Пусть кто хочет становится хиппи, пусть седовласый муж открыто превозносит по телевизору достоинства наркотиков, пусть немытые и нечесаные бит-поэты и блюзмены становятся народными героями – это их дело. Если раньше традиционно воспитанные родители поддерживали в своих отпрысках желание вести себя как взрослые, то теперь все происходило с точностью до наоборот: взрослые неожиданно начали вести себя как дети. В пятнадцать лет Джек чувствовал себя так, словно во всем доме он был единственным взрослым человеком. Он досадовал на свой юный возраст, в то время как его мать покупала себе вместо платьев какие-то детские распашонки, а отец отращивал свои пышные волнистые волосы до такой длины, что становился похожим на тинейджера.
Поблуждав в воспоминаниях, Джек вернулся к письму и к своей сегодняшней неудовлетворенности.
Могу поклясться, что ты теперь смеешься, читая это письмо,
– написал он. –
Я знаю, ты считаешь, что я оказался в таком положении, потому что хотел насолить папе с мамой. Мне до сих пор трудно в это поверить. Неужели ты действительно считаешь, что я пошел в армию только из-за того, что моя мать пришла на мой школьный выпускной бал в прозрачной кофточке? Ну и дурак же ты после этого, Гарри! Ты просто не можешь смириться с тем простым фактом, что, даже несмотря на все мои теперешние чувства, я люблю армию. Для тебя просто непереносим тот факт, что кто-то, кто имеет точно такой же набор хромосом, что и ты, может любить и уважать вооруженные силы своей страны. В точности так же, как ты любишь свои долбаные столы и стулья, сотворенные собственными руками в дурацких лесах в Огайо. Я пошел в армию вовсе не потому, что весь класс имел возможность лицезреть голые соски моей матери. Я пошел туда потому, что хочу убивать людей ради установления на земле свободы и мира. Тебе ясно? Конечно, я вряд ли достигну своей цели, если буду и дальше служить в военно-воздушных силах Великобритании. База Гринхэм-коммон – это последняя дыра на всей планете. Если у Англии есть прямая кишка, то Гринхэм находится в ней.
Джек возненавидел базу Гринхэм-коммон в тот самый день, когда сюда приехал, и три мрачных года, проведенных здесь, совершенно не ослабили его ненависти. Три бессмысленных года. В памяти Джека все они спрессовались в один длинный зимний день с вечно хмурым небом и накрапывающим дождем. Разумеется, он допускал мысль, что за тридцать шесть месяцев, проведенных им в Англии, солнце наверняка выглядывало временами из-за туч, но в памяти его это не запечатлелось. Для Джека база значила только одно – бетон и сталь, сталь и бетон, и даже само небо над головой, казалось, было сконструировано из этих безрадостных материалов. Небо «холодной войны», серое, плоское и непроницаемое, как внутренняя поверхность громадного танка. Джек провел тысячи призрачных часов на дежурстве, глядя на этот мрачный свод. Он часто думал, что если бы те самые ракеты, за которые несет ответственность он со своими товарищами, вдруг каким-то сказочным образом вылетели из своих шахт, то они наверняка стукнулись бы об этот свод, а потом отскочили бы от него и попа́дали обратно на землю, превратив ее в кромешный ад.
Он бессознательно сделал глоток из своей чашки и немедленно пожалел об этом. Он снова обратился к письму.
И потом, конечно, это вечное пение. Гарри, просто трудно поверить, какой это ужас. Даже хуже, чем когда ты разучивал на гитаре свой монотонный скулеж. С утра до вечера и с вечера до утра. Стоит только оказаться где-нибудь поблизости от радио, и твои уши тотчас начинают насиловать эти бесконечные заунывные песнопения. Сперва я просто не мог в это поверить. Когда я пошел служить в армию, то думал, что здесь-то уж наверняка мне не придется встречаться с этими распроклятыми хиппи. Как бы не так! Теперь я просто окружен ими со всех сторон! И все они поют! Здесь у нас рядом есть женский летний лагерь, так вот эти ужасные, вульгарные женщины тоже постоянно поют! Если, конечно, издаваемые ими звуки вообще можно назвать пением. Сами они называют эти причитания медитациями, но мне они больше напоминают вопли, которые кошки издают весной под окнами. Право, кошачьи концерты – вот самое подходящее для них название. В этом лагере подобные концерты длятся, как правило, до полуночи, но даже потом я долго не могу уснуть, потому что чувствую себя совершенно измученным. Эти проклятущие «медитации» успевают настолько крепко засесть в мозгах, что иногда кажется, что это какие-то крысы, которые попали туда, как в ловушку, и крутятся там, крутятся вместе с мегафоном и никак не могут оттуда выбраться. Гарри, мне не помогают даже письма к тебе! Вот вчера, например, они пели такую песню. Покажи ее маме. Она наверняка найдет ее прекрасной.
Ты не можешь убить дух.
Он, как гора,
Древняя и могучая,
Он рвется ввысь, и ввысь, и ввысь.
Ты не можешь убить дух.
Он, как гора.
Древняя и могучая,
Он рвется ввысь, и ввысь, и ввысь.
Ты не можешь убить дух…
Ну, ты наверняка уже уловил основную идею. И так они могут повторять до бесконечности, до тошноты, и можешь мне поверить, что вся суть в этой самой тошноте…
Мимо его столика прошла женщина с двумя детьми на руках и третьим, семенящим следом. Этот третий ухитрился как бы невзначай пролить на его письмо оранжевую газированную дрянь. Он вздохнул и подозвал официанта, чтобы расплатиться за кофе. Он не мог больше находиться в этом заведении. Все здесь – и звуки, и запахи – действовало ему на нервы. Среди запахов особенно выделялся старый прогорклый жир в сочетании с чем-то похожим на детскую неожиданность, а что касается звуков, то Би-би-си Радио-1 как раз начало трансляцию очередного заунывного песнопения, которое немедленно обвило его голову, как змея. Песня называлась «Карма Хамелеон», ее исполнял какой-то трансвестит по имени Бой Джордж, который, по-видимому, в данный момент более известен, чем Господь Бог. Джек уже заметил, что если англичанам нравится какая-то песня, то они слушают ее без конца, и «Карма Хамелеон» стояла во главе списка подобных хитов. Сперва она нравилась даже Джеку, но в этом наводящем тоску месте она казалась столь же грубой и раздражающей, как и три девицы, которые немедленно начали подпевать, не выпуская из рук стаканов с молочными коктейлями и зажженных сигарет. Джек и сам любил курить, но курительные способности юных британских девиц просто поражали его воображение. Он мог поклясться, что они ухитрились бы зажечь сигарету даже под водой. Он заставил себя сделать еще один глоток из стоящей перед ним чашки и поднялся наконец чтобы уйти. Серый бездушный бетон и отвратительные женщины базы военно-воздушных сил Великобритании Гринхэм-коммон стали выглядеть более предпочтительными, чем этот, с позволения сказать, ресторан.
