Чем дальше на восток, тем меньше Голландии, больше Африки. Берег покрыт чащами, валуны громоздятся один на другой. Многометровые волны врываются в гроты невыносимо нежного цвета, похожие на утробы. Стоит дикий, праматеринский дух. Кажется, что именно здесь зачалась жизнь на Земле. Непонятно только, зачем? Въезжаем в толпы дряблых людей. Здравствуй, дежавюшный Третий мир! Город Порт Элизабет размазан по трасе бесконечными «черными» пригородами; дети и козы изрешетили дорогу, – у взрослых в глазах сосущая тоска – отстойный депресняк.
– Расскажи, как ты предал белых, – прошу я.
– Апартеид держался на лозунге, достойном Оруэлла. Он объявлял все расы «равными, но разделенными» для их же пользы. Я инстинктивно стал коммунистом еще в школе. Это имело, – усмехается М. – сексуальные последствия. Однажды на танцах черная женщина подошла ко мне, пьяно улыбаясь… Ночью я постучался в железную дверь. Она открыла в сатиновой ночной рубашке, обхватила меня руками, и я задохнулся в ее запахе. Я был всей душой за черных, но целовать эти губы? Как коммунист я боялся ее оскорбить и – впился в бездонный рот.
Мы смеемся, сидя на грязном городском пляже Дурбана, главного порта Африки. Дурбан – обшарпанная коммуналка со множеством комнат, углов, чуланов, надписей на стенах, карманных воров, крыс, укладов жизни, где индусы вечно возятся с едой, а чернокожие волокут непомерные канистры морской воды.
– Пьют после еды, – поясняет М. – Чтобы проблеваться.
Из Дурбана едем в горы. По склонам валяется большая перевернутая глиняная посуда. Вроде как великаны, пообедав, побросали ее в высокой сухой траве. Это круглые без окон хижины зулусов. Мужчины слоняются с копьями в шкурах зверей, а женщины трясут голой грудью и щелкают языком, как затвором, изъясняясь на диковинном птичьем наречии. Вся их жизнь, возможно, проходит в ожидании туристов, но те не едут, ожидание затянулось, и экзотическое население устало.
Шлагбаум. Залусов за шлагбаум не пускают. Вохра – из тех же зулусов – сверкает зубами, признав в нас богов и героев. Вот мы и в Дракенсберге – Драконовых горах – перед подъездом роскошной гостиницы. Оазис великосветской курортной жизни – прикол стилистически грамотного, как любой зрелый фашизм, апартеида. Гостиничные феи, да и все белые южноафриканки, отличаются поверхностной доброжелательностью, под которой скрыта жесткость и нетерпимость к малейшим отклонениям. Свернешь с тропы, закуришь в ресторане, и, выхватив из трусов револьвер, они откроют беспорядочную стрельбу. Белое население – всего-то 11% страны – упёрто и обречено на кусание ногтей. Когда путешествуешь, главной фигурой неминуемо станет бармен. Его зовут Ганс.
– Апартеид – страшилка! – наливает он мне юарскую водку «Пушкин». – Когда-то надо сказать всю правду. Черные официанты ничего не понимают в заказах.
Мы подозвали пожилую официантку с темным лицом ван-гоговской крестьянки и заказали по несложному ужину. Она нас выслушала с серьезным видом и принесла, перепутав все.
– Они что, глупые? – спрашиваю у М.
– В лесу они совсем не глупые, – сухо отвечает он.
– Как вы будете жить? Теперь они не в лесу, а у власти.
Путь наш лежит в полицейский участок. После университета М. стал работать в прогрессивной газете «Стар» криминальным репортером и до сих пор по стране имеет полицейские связи. В участке все ему очень обрадовались.
– Зайди-ка в морг, дорогой писатель, у нас есть что тебе показать. А ты кто, русский? АК-47! Ха-ха! Welcome!
На цинковом столе лежит тело 10-летнего чернокожего мальчика. У него отрезаны пальцы, гениталии. Ритуальное убийство – мути. Вудуны нуждаются в органах для ворожбы.
– Вот так себя ведут твои черные друзья, – ласково обращается к М. начальник полиции.
Мы выходим на улицу, закуриваем.
– Чтобы не служить в расистской армии, я сбежал в США, – говорит М. – Американцы ни хрена не понимали в моей стране. Во всяком случае, я не мог им рассказать, как стал предателем черных. В июне 1976 года они подняли мятеж. Я болел за них – мы ведь спортивная страна. Но потом… Представь себе, какой-нибудь каффир (ругательно – черный) бежит по улицам белого города с топором, кричит «Африка! Африка!» и рубит случайным прохожим головы.
– Значит, ты теперь против всех?
– Кроме зверей. Слышал о национальном парке Кругера?
Мы остановились в палаточном лагере юных рэнджеров. Саванна, обнесенная металлической сеткой, размером в небольшую европейскую страну, вполне может стать членом ООН, чтобы защищать мировые права зверей. Ездишь на машине, смотришь на жирафов, зебр, слонов, носорогов, львов – все соответствуют своим описаниям (разве что жираф красивее всех описаний). Вроде, они у себя дома, здоровые и любопытные. Но нет, их то пусто, то густо, по особому расписанию твоего собственного сознания. Ждешь их – они (кроме мелочи антилоп) не идут, забудешь – появляются неожиданно, особенно ночью. В общем, живут скорее в тебе, и тебя ими время от времени глючит. Помимо зверей в этом приграничном парке водятся беженцы из Мозамбика. Поскольку государственная граница охраняется здесь силами самих зверей, беженцы, спасаясь от последствий социализма, становятся ночью легкой добычей хищников. Окровавленная одежда мозамбикцев висит на деревьях, как новогоднее украшение.
– Доволен? Пора в Ёбург. Но сначала – в ад.
Конечно, Йоханнесбург – не морской капитанский Кейптаун, а большая куча колючей проволоки, растущая из завтра на заборах белых кварталов стальным плющом предупреждения. Но если на Земле есть ад, так это – Соуэто, негритянский город-спутник. Правда, М. рад тому, что там недавно установили уличные телефоны-автоматы, но никакая сила не сметет миллионы бараков, где люди трутся друг о друга если не боками, то взглядами. Воров вешают на столбах; продавшихся белым, облив керосином, сжигают. В сельских районах, по признанию М., обгорелые остатки врагов, бывает, едят, но в Соуэто ими явно брезгают.
В тот же вечер М. ведет собрание в поддержку либеральной партии демократов. Аудитория «новых африканеров», просвещенных потомков буров, проводит отпуск в Европе, коллекционирует картины и ценит М. – «злого парня новой бурской литературы». Писатель говорит им, что они отвратительны: само слово «африканер» стало синонимом духовной отсталости, нравственного падения. «Новые африканеры» приветствуют его стоячей овацией. М. выходит ко мне с ледяными глазами и в мокрой рубашке.
У Южной Африки открытое настежь будущее, как у России. Немного стран могут похвастаться такой поэтической непредсказуемостью. На смену африканерам идет класс «новых африканцев» – крашенные черным спреем «новые русские», с той же голдой. На них с иронией глядят наши посольские парни в Претории, не слишком изжившие в себе расизм. Дипломаты устраивают мне выступление в университете Претории. Я выступаю в той самой Претории, мировой метафоре абсолютного зла? Не бред ли? С таким же виртуальным успехом я бы мог выступить перед братьями Карамазовыми. Я стою посредине низкорослой столицы, все еще гладкой, как холеная попа, куда более безопасной, чем Ёбург, до сих пор похожей на Америку-сад, где победили бы южные штаты. Страна-огонь пощадит ли ее теперь? Страна-огонь самосожжения или очищения? Страна-огонь готова выгореть до тла.
– Ты меня прости, – устало говорит М. – Не показал тебе Лимпопо. Лимпопо – некрасивая река и уж больно далеко на Севере. Лень ехать.
Сорвалась мечта. А так хотелось, чтобы в Южной Африке круг моего детства счастливо замкнулся.
… год
Саша
Здравствуйте, дети, наш папа умер.
Маша
Солнце русской поэзии закатилось.
Гриша
Ты всегда была прикольным ребенком.
Маша
Когда Дзержинский вел меня на расстрел, я посмотрела ему в глаза и сказала: «Я – Маруся Пускина. У меня зубки режутся. Я не умею произносить букву „Ш“».
Глаша
И что?
Маша
Не расстрелял.
Саша
Ну, ты, Маруся, я тебе прямо скажу – хулиганка.
Гриша
Ей повезло. Хотя бы здесь отец пригодился.
Наташа
Отчего он умер? Он что, отравился? Я все забывала маму спросить, что у него за болезнь.
Саша
А он еще не умер. Он умирает, но еще не умер. Он мучается. Я пошутил.
Маша
Значит, солнце пока не закатилось за диван?
Наташа
Ничего себе. А я поверила, что он умер.
Саша
Он умрет обязательно, но мама сказала, что есть возможность его спасти.
Глаша
Дуэли запрещены. Мне неприятно, что он хотел убить другого человека на дуэли.
Саша
Приходил французский доктор. Он опробовал на свиньях новый препарат от заражения крови. Предлагает опробовать его на папе.
Гриша
Пусть мама решает. Как можно лечить человека свинским препаратом?
