– Да ничего особенного. У каждого есть что-нибудь этакое.
– И у тебя есть?
– И у меня. Бывает, обниму любимую игрушку – и плачу…
– А какая у тебя любимая игрушка?
– Крем для бритья.
Тут она засмеялась уже веселее. Как не смеялась, наверное, уже несколько лет.
– Слушай, – сказал я, – что ты пьешь какой-то лимонад? У тебя сухой закон?
– Хм, вообще-то я сегодня не собиралась… Ну да ладно!
– Так что ты будешь?
– Белое вино, только похолоднее.
Я подозвал Джея и заказал еще пива и белого вина.
– Скажи, а как себя чувствуешь, когда у тебя есть близнец?
– Странное ощущение. Одинаковое лицо, одинаковый интеллектуальный индекс, одинаковый размер лифчика… Надоедает это.
– Вас часто путали?
– Часто. До восьми лет. Потом у меня стало девять пальцев, и нас больше никто не путал.
Сосредоточенно и аккуратно, как пианистка перед концертом, она положила рядышком обе руки. Я взял левую, поднес к свету и внимательно рассмотрел. Маленькая рука, прохладная, как стакан коктейля. Четыре пальца на ней смотрелись красиво и совершенно естественно – как будто их и было четыре с самого рождения. Такая естественность казалась чудом. По крайней мере, шесть пальцев выглядели бы гораздо менее убедительно.
– В восемь лет я сунула мизинец в мотор пылесоса. Оторвало тут же.
– А где он теперь?
– Кто?
– Мизинец.
– Не помню. – Она засмеялась. – Такого вопроса мне еще не задавали, ты первый.
– А это беспокоит, когда мизинца нет?
– Если перчатки надеваю – беспокоит.
– И все?
Она покачала головой:
– Нельзя сказать, что совсем не беспокоит. Но не больше, чем других беспокоит толстая шея или волосы на ногах. Я кивнул.
– А чем ты занимаешься? – спросила она.
– В университете учусь. В Токио.
– На каникулы приехал?
– Ага.
– И что ты изучаешь?
– Биологию. Животных люблю.
– Я тоже люблю.
Допив остатки пива, я взял горсть картофельных чипсов.
– А вот знаешь… В Бхагалпуре был знаменитый леопард – за три года он съел триста пятьдесят индусов.
– Неужели?
– Далее: английский полковник Джим Корбетт по прозвищу "Гроза леопардов" за восемь лет застрелил, считая этого, сто двадцать пять леопардов и тигров. А ты все равно будешь любить животных?
Она потушила сигарету, отпила вина и восхищенно посмотрела на меня:
– Нет, ты оригинал!
Пару недель спустя после смерти моей третьей подруги я читал "Ведьму" Жюля
Мишле [8]. Великолепная книга. Там был такой пассаж:
"Верховный судья Реми Лоренский отправил на костер восемьсот ведьм и очень гордился своей политикой устрашения. Один раз он сказал: "Я славен своей справедливостью настолько, что шестнадцать схваченных на днях пленниц удавились сами, не дожидаясь палача"."
"Я славен своей справедливостью"… Просто потрясающе!
Зазвонил телефон.
Мне было не оторваться от важного занятия: я освежал специальным лосьоном лицо, докрасна обожженное солнцем в бассейне. Лишь на десятом звонке я смахнул с лица ватные узоры в решеточку, поднялся со стула и взял трубку.
– Здравствуй, это я.
– Привет.
– Ты что сейчас делал?
– Ничего.
Все лицо горело; я вытер его висевшим на шее полотенцем.
– Спасибо за вчерашний вечер. Давно так не отдыхала.
– Это хорошо.
– М-м-м… Ты тушенку любишь?
– Люблю.
– Я тут ее много наготовила, мне столько и за неделю не съесть. Поможешь?
– Чего б не помочь?
– Тогда через час приходи. Если опоздаешь, выкину все в помойное ведро. Понял?
– Ага.
– Просто я ждать не люблю.
Она сказала это и бросила трубку, не дав мне даже раскрыть рта. Я повалился на диван и минут десять глядел в потолок, слушая хит-парад, который передавали по радио. Потом чисто выбрился под горячим душем. Надел рубашку и бермудские шорты, только что из химчистки. Вечер стоял замечательный. Я проехался вдоль морского берега, любуясь закатом, а перед самым выездом на шоссе купил две бутылки холодного вина и пачку сигарет.
* * *
Пока она освобождала стол и расставляла на нем безупречно белую посуду, я откупорил бутылку при помощи фруктового ножа. Комната была полна горячим, влажным паром от тушенки.
– Даже не думала, что будет так жарко. Просто ад какой-то…
– В аду жарче.
– Ты что, там был?
– Люди рассказывают. Когда там становится до того жарко, что крыша едет, то тебя переводят в место попрохладнее. Чуть отойдешь – и опять в пекло.
– Как в сауне.
– Именно. Но есть и такие, которых обратно не посылают, потому что они уже чокнулись.
– И что с ними делают?
– Отправляют в рай. Чтобы они там белили стены. В раю ведь как – стены должны быть идеально белые. Чуть какое пятнышко, уже непорядок. Это ведь рай! Вот они и белят их с утра до вечера, портят себе бронхи.
Больше она не задавала никаких вопросов. Я тщательно выбрал кусочки пробки, плававшие в бутылке и разлил вино по стаканам.
– Холодное вино – горячее сердце, – сказала она, когда мы чокнулись.
– Это откуда?
– Из рекламы. Холодное вино – горячее сердце. Не видел?
– Нет.
– Телевизор не смотришь?
– Редко. Раньше часто смотрел. Больше всего нравилось кино про Лэсси. Пока самая первая собака играла.
– Ну да, ты ведь животных любишь.
– Ага.
– Если б у меня время было, я бы с утра до вечера смотрела. Все подряд. Вот, скажем, вчера показывали диспут между биологом и химиком. Не видел?
– Нет.
Она отпила вина и покачала головой, как бы вспоминая.
– Там было про Пастера. Он обладал силой научной интуиции.
– Силой Научной Интуиции?
– Ну, короче… Обычно ученые рассуждают так: A равно B, а B равно C – значит, A равно C. Что и требовалось доказать. Правильно? Я кивнул.
– А Пастер был не такой. У него в голове только и было, что A равно C. Безо всяких доказательств. Его правоту доказала история. Он за свою жизнь сделал несчетное множество ценнейших открытий.
– Ну да, прививки от оспы…
Она поставила стакан на стол и посмотрела на меня с негодованием.
– Прививки от оспы – это Дженнер! Как ты в университет-то поступил?
– А, вспомнил: антитела! И низкотемпературная стерилизация.
– Правильно.
Она рассмеялась с каким-то торжеством, не показывая зубов. Допила вино и налила себе еще.
– В диспуте эту способность называли научной интуицией. У тебя такая есть?
– Практически нет.
– А если бы была?
– Ну, наверное, пригодилась бы для чего-нибудь. Например, когда с девчонкой спишь, могла бы понадобиться.
Она засмеялась и ушла на кухню, вернувшись оттуда с кастрюлей тушенки, миской салата и нарезанной булкой. Из широко раскрытого окна повеяло, наконец, прохладой. Мы принялись не спеша ужинать под пластинку. Она задавала вопросы – в основном про университет и про жизнь в Токио. Разговор был не самый содержательный. Про эксперименты на кошках ("Мы их не убиваем, ты что! Это психологические опыты!", – врал я, за два месяца умертвивший тридцать шесть кошек и котят), про демонстрации и забастовки… Был показан зуб, сломанный полицейским.
– А отомстить ему ты не хочешь? – спросила она.
– Вот еще…
– А почему? Я на твоем месте отыскала бы его и все зубы повыбивала молотком.
– Во-первых, я – это я. Во-вторых, все уже закончено. А в третьих, у них там все рожи одинаковые – как я его найду?
– Выходит, и смысла нет?
– Какого смысла?
– Что тебе зуб выбили?
– Выходит, что нет.
Она издала стон разочарования и отправила в рот кусок тушенки.
* * *
После кофе мы помыли с ней посуду на тесной кухне, вернулись к столу и закурили под Манхэттэнский Джазовый Квинтет.
На ней были просторные шорты и рубашка из тонкой ткани, сквозь которую отчетливо проглядывали соски. Вдобавок наши ноги несколько раз сталкивались под столом – каждый раз я понемногу краснел.
– Как ужин? Понравился?
– Очень.
Она слегка закусила нижнюю губу.
– Почему ты сам ничего не говоришь, пока тебя не спросят?
– Да как-то… Привычка… Вечно забываю сказать самое важное.
– Можно дать тебе совет?
– Давай.