Мо Янь - Устал рождаться и умирать

— Я вообще не думал, что это свинья, — сказал один.

— А я его за волка принял, — откликнулся другой.

— Хочешь абрикосов поесть, так давай, без проблем. Наберём корзину и принесём тебе в загон.

— Ешь, ешь, теперь можно.

— У мамы своей поешь! — злобно выругался Дяо Сяосань по-свински.

Но ополченцы этого языка не понимали. Потом он встал и побрёл, покачиваясь, в сторону своего загона. Я выбежал навстречу и осведомился, притворно, конечно:

— Как ты, брат, ничего?

Он презрительно покосился на меня, сплюнул кровью и невнятно пробормотал:

— Это ещё что… Тудыть твою бабушку… В Имэншани по мне как-то из миномёта дюжиной мин шарахнули…

Я знал, что этот каналья большой любитель потрендеть о своей незаурядности, как говорится, «осёл тощий как вошь, а навоз — не разобьёшь»,[196] но невольно преисполнился уважения к его терпению и мужеству. Рвануло будь здоров, и порохового дыма наглотался, и слизистую поранил, один из свирепых клыков, тот, что справа, переломился пополам, и щетину на щеках подпалило немало. Я думал, он неуклюже протиснется к себе через щель в стальной калитке. Но нет, он разбежался, взлетел в воздух и с глухим стуком шлёпнулся в грязь в своём гнёздышке. Ночью, надо полагать, будет мучаться от боли, паршивец, несмотря на сильный запах самок и страстные призывы Любительницы Бабочек. Его хватит лишь на то, чтобы валяться у себя в грязи и предаваться несбыточным мечтаниям. Как бы в извинение ополченцы набросали ему в загон несколько дюжин абрикосов, но я зависти не испытывал. Дяо Сяосань и так уже серьёзно поплатился за эти абрикосы, пусть поест, чего уж там. У меня же на уме были не абрикосы, а самочки, эти распустившиеся цветочки, их хихикающие мордочки, словно прикреплённые кнопками в сознании, маленькие хвостики, то и дело извивающиеся, как бобовые червяки. Вот они, самые прекрасные на земле плоды. Дождусь, когда после полуночи люди завалятся спать, и тогда моя счастливая жизнь, может, и начнётся. Извини, брат Дяо.

Израненный Дяо Сяосань избавил меня от семейных переживаний за порядок в доме, можно спокойно отправляться поглазеть на великолепие свадебного ужина. Луна безучастно смотрела на меня с высоты тридцати чжанов. Я поднял правую ногу и послал воздушный поцелуй этой лучезарной красавице, с которой обошлись так несправедливо, вертанул хвостиком — и стремительно, как метеор, помчался к северной оконечности фермы, там где она примыкала к восемнадцати домам, стоящим в ряд с востока на запад на пролегающей через деревню улице. Кроме домов для жизни и отдыха свиноводов там были и участок помола корма, участок его приготовления, кормохранилище, контора фермы, комната почёта… Три комнатёнки, крайние с запада, выделили для новобрачных. Среднюю комнатку как общую гостиную, а две по краям как спальные. Мо Янь так пишет в своём рассказике:

На десяти квадратных столах в большой комнате расставлены тазы для умывания, полные огурцов с полосками жареного хвороста и редиски с такими же полосками. С балки свешивается газовая лампа, и всё вокруг освещено белоснежным светом…

Опять чепуху городит этот негодник, там не больше пяти метров в длину и четырёх в ширину, разве разместишь десять квадратных столов? Не говоря о том, что в Симэньтуни, да и во всём Гаоми не найдёшь помещения для торжественного ужина, где можно было бы расставить дюжину квадратных столов и разместить сотню человек.

На самом деле ужин проходил на узкой незанятой полоске земли перед этими домами. На краю полоски свалены в кучу гнилые ветки, покрытая плесенью трава, и там обосновались хорьки и ежи. Из столов на свадьбе лишь один квадратный и использовался. Этот стол из розового дерева с резьбой по краям обычно стоит в правлении большой производственной бригады, на нём телефонный аппарат с ручкой, две чернильницы с высохшими чернилами и керосиновая лампа со стеклянным плафоном. Впоследствии его прибрал к рукам разбогатевший Цзиньлун — Хун Тайюэ назвал это сведением счетов сынком тирана-помещика с крестьянской беднотой и середняками — и установил в своём просторном и светлом офисе как фамильную драгоценность.

Эх, сынок мой, сынок, не знаю, хвалить его или ругать… Ну ладно, ладно, пока о том, что будет дальше, рассказывать не станем.

Из школы принесли двадцать столов, прямоугольных, с чёрной столешницей и желтоватыми ножками, за которыми там сидели по двое учеников. Столешницы пестрят потёками от красных и синих чернил и неприличными надписями, вырезанными перочинными ножами. Принесли ещё сорок скамей, окрашенных в красный цвет. Столы поставили на полоске земли перед домами в два ряда, скамьи — в четыре. Получилось нечто вроде класса для занятий на свежем воздухе. Ни газовой, ни тем более электрических ламп не было, один фонарь «летучая мышь» из жести. Его поставили на середину стола из розового дерева, и о него шумно бились мотыльки, тучами летевшие на его неяркий свет. Вообще-то фонарь был абсолютно лишним, потому что луна в тот вечер висела близко от земли и проливала столько света, что хоть вышивай.

Мужчины, женщины, дети, старики — всего около ста человек — расселись друг против друга в четыре ряда. От вида вкусной еды и питья все были возбуждены и полны томительного беспокойства. Но есть было ещё нельзя, потому что за квадратным столом говорил речь секретарь Хун. Кое-кто из голодных детей потихоньку залезал рукой в таз и, стянув полоску хвороста, засовывал в рот.

— Товарищи члены коммуны, сегодня мы проводим свадебную церемонию Лань Цзиньлуна и Хуан Хучжу, Лань Цзефана и Хуан Хэцзо. Эти талантливые молодые члены нашей большой производственной бригады внесли выдающийся вклад в строительство свинофермы у нас в Симэньтуни. Они показывают пример революционного труда, а также подают пример поздних браков. Давайте же горячими аплодисментами выразим наши пламенные поздравления…

Спрятавшись за кучей гнилых веток, я спокойно наблюдал за церемонией. Луна тоже хотела принять в ней участие, но её спугнули, и теперь она лишь тихо взирала на происходящее. В её лучах отчётливо видны все лица. В основном я следил за сидящими вблизи квадратного стола, а время от времени окидывал взором два ряда сидевших за длинным. Цзиньлун и Хучжу сидели на скамье слева от квадратного стола, Цзефан с Хэцзо — справа. Лиц Хуан Туна и Цюсян я не видел, они сидели с южной стороны спиной ко мне. Самое почётное место — в середине стола, как раз там держал речь Хун Тайюэ. Инчунь опустила голову, так что лица её не было видно и трудно было понять, радуется она или печалится. Чувства у неё на душе, должно быть, противоречивые. Тут я вдруг понял, что за столом нет одного очень важного человека, а именно нашего знаменитого на весь Гаоми единоличника Лань Ляня. Он же твой родной отец, Лань Цзефан, и названый отец Симэнь Цзиньлуна. Ведь официально он — Лань Цзиньлун, по фамилии отца. Чтобы родной отец не присутствовал на свадьбе двоих сыновей — куда это годится!

В мою бытность ослом и волом мы с Лань Лянем не разлучались от зари да зари. Но вот я переродился свиньёй, и мы со старым приятелем отдалились. Душу заполонили воспоминания о прошлом, и проснулось желание снова свидеться. Не успел Хун Тайюэ закончить речь, как под звон велосипедных звонков на свадьбу прибыли трое. Кто эти вновь прибывшие? Некогда управляющий торгово-закупочного кооператива, а ныне директор Пятой хлопкообрабатывающей фабрики и её партийный секретарь Пан Ху. В уездном управлении торговли эту фабрику объединили с компанией по обработке льна и образовали в Гаоми новое предприятие. До него от нашей большой производственной бригады всего восемь ли, и с дамбы позади деревни чётко виднелся блеск йодокварцевой лампы на крыше фабричного корпуса брикетировки. Вместе с Пан Ху приехала его супруга Ван Лэюнь. Я не видел её много лет, она сильно располнела; румяная, лоснящаяся — видать, еды в доме хватает. Вместе с ними приехала высокая худая девушка. С одного взгляда я понял, что это Пан Канмэй, про которую пишет в своём рассказе Мо Янь. А ещё это та самая девочка, которая чуть не появилась на свет в придорожной траве в ту пору, когда я был ослом. Две короткие косички, похожие на щётки, рубашка в мелкую красную клетку и белый значок на груди с красными иероглифами названия сельскохозяйственной академии, куда её приняли как студентку из рабочих, крестьян и солдат[197] и где она училась по специальности «Животноводство». Стройная и изящная, как тополёк, на полголовы выше отца и на голову выше матери, она сдержанно улыбалась. У неё были причины вести себя сдержанно. В те времена молодые девушки из подобных семей и с таким социальным положением были недосягаемы, как Чан Э в лунных чертогах. А ещё от неё был без ума паршивец Мо Янь. Он мечтал о ней, и эта длинноногая девушка не однажды под разными именами появляется в его рассказах. Оказалось, вся семья специально прибыла для участия в свадебной церемонии.