— Есть во вселенной явления, о которых нам, смертным, лучше не вопрошать.
Тут ворвалась Берил Тимс — что-то ей вдруг понадобилось, хотя с этим вполне можно было и подождать. Судя по всему, она решила, что поскольку в ней все равно не замечают женщины, так и вести себя ей надлежит как мужчине. Своим топотом и грохотом — не помню уж, по какому поводу — ей, как и следовало ожидать, удалось привлечь к себе всеобщее внимание.
Когда она вышла, сэр Квентин продолжил было свою вступительную речь, но его быстро прервали: заговорил сэр Эрик. Для этого ему пришлось собрать все свое мужество, что было заметно.
— Послушайте, Квентин, — сказал он, — к моим воспоминаниям кто-то приложил руку.
— Неужели, — ответил сэр Квентин. — Надеюсь, они не стали от этого хуже? Могу распорядиться, чтобы все оскорбительное было изъято.
— Об оскорбительном речи не шло, — возразил сэр Эрик, обводя комнату робким взглядом. — А кое-какие ваши изменения и в самом деле очень интересны. В самом деле, непонятно, как вы догадались, что дворецкий запер меня в буфетной и заставил чистить серебро, а он и в самом деле так сделал. В самом деле. Но няня на коне-качалке, нет, няня была очень верующая. На моем коне и с нашим дворецким, в самом деле, знаете ли. Няня не стала бы вести себя эдаким образом.
— А вы уверены? — спросил сэр Квентин, игриво погрозив ему пальцем. — Откуда вам знать, если все это время вы просидели взаперти в буфетной? По обработанной версии воспоминаний вы узнали об их проказах от лакея. Но если в действительности...
— Конь-качалка у меня был совсем не крупный, — заявил сэр Эрик Финдли, кав-р Орд. Брит. Имп. 2 ст., — и няня, хоть и не толстая, не уместилась бы на нем вместе с дворецким, который был мужчина хоть и худой, но весьма крепкий.
— Если будет позволено высказать свое мнение, — сказала миссис Уилкс, — то мне глава сэра Эрика показалась очень интересной. Жаль будет вычеркивать развратную няньку и скотину дворецкого с их играми на лошадке малютки Эрика; особенно мне понравилась одна суровая реалистическая подробность — запах бриллиантина от шевелюры лакея, когда тот наклоняется к малютке сэру Эрику-каким-он-был, чтобы рассказать о своем открытии. Это помогает понять сэра Эрика-каким-он-стал. Великая вещь — психология. Она, в сущности, всё.
— Сказать по правде, няня у меня совсем не была развратной, — пробормотал сэр Эрик. — На самом деле...
— Да нет, она была порочной до мозга костей, — заявила миссис Уилкс.
— Полностью с вами согласен, — сказал сэр Квентин. — Она была откровенно дурной особой.
Леди Бернис «Гвардеец» Гилберт заметила бронхиальным голосом:
— Я бы посоветовала вам, Эрик, оставить воспоминания в том виде, в какой их привел Квентин. Здесь уж приходится быть объективным. На мой взгляд, они значительно лучше первой главы моих собственных мемуаров.
— Я подумаю, — кротко ответил Эрик.
— А ваша автобиография, «Гвардеец»? — участливо поинтересовался сэр Квентин. — Вам не хочется увидеть ее в завершенном виде?
— И да, и нет, Квентин. Чего-то в ней не хватает.
— Это поправимо, «Гвардеец», дорогая моя. Чего же именно не хватает?
— Je ne sais quoi {40}, Квентин.
— A знаете, «Гвардеец», — сказала баронесса Клотильда дю Луаре, — в вашей главе, по-моему, очень много от вас. Вся эта обстановка, моя милая, когда действие начинается так, словно поднимается занавес. Занавес поднимается — и вы в пустой церкви. В пустой церкви аромат ладана, а вы обращаетесь к Мадонне в час испытания. Меня это захватило, «Гвардеец». Клянусь. А затем появляется отец Дилени и возлагает вам на плечо руку...
— Я там не появлялся. Это был кто-то другой, — раздался протестующий голос отца Эгберта Дилени. — Тут ошибка, и ее нужно исправить.
Просительно сложив пухлые ручки, он посмотрел своими круглыми глазками-камушками на сэра Квентина, а потом на меня. И снова на сэра Квентина:
— Должен заявить по всей истине, что я не тот отец Дилени, которого леди Бернис описала в этой сцене. Во времена, о каких у нее идет речь, я вообще был семинаристом в Риме.
— Дорогой отец Эгберт, — сказал сэр Квентин, — не следует понимать все слишком буквально. В искусстве имеется такое понятие, как композиция. Тем не менее, поскольку вы возражаете против упоминания вашего имени...
— Я брался за перо не без известного трепета, — заявил отец Дилени, после чего с ужасом воззрился на женщин, включая меня, и со страхом — на мужчин.
— Я не называла священника по имени, — заметила «Гвардеец». — И вообще не указывала, что вся сцена происходит в церкви, я только...
— Ах, но в ней столько tendresse {41}, — сказала миссис Уилкс. — Моей автобиографии далеко до вашей по трогательности, а как бы хотелось...
В этот миг в кабинет вошла, пошатываясь, леди Эдвина.
— Матушка! — обомлел сэр Квентин.
Я вскочила и подала ей стул. Все повскакали с мест, чтобы как-то ей услужить. Сэр Квентин всплеснул руками, попросил ее удалиться к себе отдохнуть и возопил:
— Где миссис Тимс?
Он определенно ждал, что мать устроит им сцену, да и я ожидала того же. Однако леди Эдвина ровным счетом ничего не устроила. Она перехватила руководство собранием, словно это было званое чаепитие, и вконец развалила повестку дня, шантажируя присутствующих своим очень преклонным возрастом и новоявленным обаянием. Ее выступление привело меня в восторг. Кое-кого из них она знала по имени и справлялась о здоровье их близких с такой заботой, что живы те или нет — а большинство уже давно умерли — едва ли имело значение; когда же миссис Тимc внесла поднос с чаем и кексами на соде, воскликнула:
— А вот и Тимc! Чем вкусненьким вы нас порадуете?
Берил Тимс остолбенела при виде леди Эдвины, восседающей в кабинете, — сна ни в одном глазу, лицо напудрено, вечернее платье из черного атласа со свежими следами осыпавшейся пудры на воротничке и плечах. Миссис Тимc клокотала, однако с жеманной улыбкой Английской Розы осторожно поставила поднос на столик перед древней Эдвиной, которая в эту минуту осведомлялась у бывшей духовной особы:
— Вы ведь священник из Уондзуорта {42}, хотя и в мирском платье?
— Леди Эдвина, вам нужно отдыхать, — попробовала выманить ее миссис Тимc. — Давайте пойдемте со мной. Пойдемте-ка.
— Что вы, что вы, господи сохрани, — ответил отец Эгберт, выпрямляясь на стуле и оглаживая свою куртку a la принц Уэльский. — Я не принадлежу к числу слуг какой-либо церкви.
— Вот те раз, а я-то почуяла в вас духовную особу.
— Матушка! — произнес сэр Квентин.
— Прошу вас, — сказала миссис Тимс, — это серьезное собрание, деловое собрание, которое сэр Квентин...
— Вам как налить? — спросила леди Эдвина у Мэйзи Янг. — Слабого? Крепкого?
— Среднего, пожалуйста, — ответила мисс Янг и глянула на меня из-под мягкой фетровой шляпы, словно я могла придать ей мужества.
— Матушка! — произнес сэр Квентин.
— Что у вас там с ногой? — спросила леди Эдвина у Мэйзи Янг.
— Несчастный случай, — тихо ответила мисс Янг.
— Леди Эдвина! Ну можно ли расспрашивать о... — начала миссис Тимc.
— Перестаньте хватать меня за руку, Тимc, — сказала Эдвина.
Разлив чай по чашкам и спросив баронессу Клотильду, как ей удается уберечь горностаевую накидку от моли без помощи нафталина (я тем временем помогала сэру Квентину разносить чашки), Эдвина сказала:
— Ну а теперь нужно пойти вздремнуть.
Она отвела руку Берил Тимс и позволила сэру Эрику помочь ей подняться. Когда она вышла в сопровождении миссис Тимс, посыпались восклицания: «Как мило», «В ее-то годы», «Великолепная старость». Они продолжали все в том же духе, отдавая должное кексу под звон чайных ложечек о фарфор, когда дверь еще раз открылась и леди Эдвина заглянула в комнату.
— Прекрасная была служба, не терплю пения гимнов, — сказала она и ушла.
В кабинет просеменила Берил Тимс, собрала посуду и шепнула мне на ходу:
— Вернулась в постель. А еще называет меня Тимс, без миссис, какая наглость!
Я сидела в уголке за пишущей машинкой и вела протокол, пока не кончилось обсуждение воспоминаний, — до шести вечера, хотя рабочий день у меня кончился в половине шестого.
— Когда дойду до войны, — сказал сэр Эрик, — найдется о чем вспомнить. Это был пик моей жизни.
— Я утратил веру как раз в военные годы, — заявил отец Эгберт. — Так что для меня это тоже пик жизни. И боролся я с Господом всю ночь до рассвета.
Миссис Уилкс заметила, что далеко не каждой женщине, ставшей свидетельницей грубых крайностей российской революции, удалось, как ей, уцелеть.
— Это в корне меняет обычное чувство юмора, — объяснила она, ровным счетом ничего не объяснив.
Я вела протокол у себя в уголке. Вспоминаю, что баронесса Клотильда перед тем, как уйти, обратилась ко мне;
