— Русь воюет с логикой! — прокомментировал резонер, кивнув в сторону артистов. — Не люблю провинцию. Когда в поезд садились, на станции видел — из ресторана двоих выводили. Морды расквашены у обоих, глядеть жутко… Официант им, видишь, не понравился… Пентюхи!
— Кретины! — устало и зло выругалась женщина с корзиной антоновки. И Родионову стало жаль ее. За ту неудавшуюся тусклую жизнь, которая наверняка была истрачена на такого вот плясуна, беззаботного и пьяного мужа… Женщина была рябая и умная.
А те двое все так же, не меняя выражения круглых, свекольного цвета лиц, маячили под дождем на осеннем ветру посередине пустынного голого перрона. Поезд тронулся и двинулся к Москве, а они уплывали на своем перроне вглубь России, продолжая играть и плясать, уже не обращая внимания на уезжающих зрителей, уже только ради собственного каприза и удовольствия.
— Сечь, сечь и еще раз сечь! Нещадно! — настаивал попутчик, поднимаясь с места и снимая с третьей полки свой аккуратно сложенный дождевик. — Нещаднейше, уважаемая Вера Васильевна…
Он встряхнул плащ, намереваясь его надеть, определяя, где верх, где низ, и тут из внутреннего кармана плаща неожиданно хлынул поток цветных открыток, рассыпался по столику, по коленям учительницы, по полу…
Учительница закричала страшным голосом, вскочила с места, отряхивая юбку.
Пашка кинулся было помочь, но глянув на эти открытки, отдернул руки, густо покраснел и, схватив сумку и куртку, бросился вон из купе.
Прямиком с вокзала, не заезжая домой, Родионов отправился на Красную площадь. Он не был в ГУМе лет пять и поразился переменам, произошедшим за это время. Когда-то шумный, многолюдный, общенародный магазин превратился в неоновый, холодный, неприступный супермаркет и в своей изрядно помятой в дороге одежде, с простецкой сумкой через плечо, Пашка почувствовал себя неуютно. Ботинки его были в засохшей глине. Как ни странно, молоденькая продавщица отнеслась к нему без ожидаемого презрения. Она ласково и терпеливо предлагала ему то одно, то другое платье, поворачивая его и так, и этак, объясняя попутно направления в моде, называя имена известных модельеров… Деньги чует, самодовольно подумал Пашка.
— Я возьму, пожалуй, вот это. Зеленое, — решился он после недолгого колебания, совестясь того, что отнял так много времени у ласковой барышни.
С дорогим пакетом подмышкой, оставив в магазине половину дома с надворными постройками, выбрался он наружу.
Надо бы еще туфельки подыскать, но это потом, потом. Главное сделано, теперь-то все наладится и исправится…
С успокоенным сердцем вошел он в свой двор. На крыльце сидели Юра со Степанычем, которые, завидев его, вдруг поднялись и скрылись в доме. Родионов направился на кухню.
— Говоришь, говоришь одно и то же, никакого толку! — громко и раздраженно произнес Юра при его появлении и пнул ногою обглоданную кость, отчего та ударилась с биллиардным стуком о кафельную стену, отлетела и завертелась посередине кухни.
— Не ори на меня! — взвизгнула Стрепетова, распрямляясь и отбрасывая веник в угол.
— А я не ору! — заорал Батраков. — Я русским языком объясняю, чтобы не оставлять собаке на полу для тараканов еду и всякую дрянь. — Он сбился, оттого еще больше рассвирепел и еще раз пнул кость. И снова она отскочила от стены и завертелась на прежнем месте.
Вид вышедшего из себя противника, как ни странно, подействовал на Стрепетову умиротворяюще. Она подобрала веник, уперла руки в бока.
— Ну-ну, дальше что? — подчеркнуто спокойно сказала она. — Зарежем человека из-за тараканов?
— Что есть таракан? — опустившись на табурет, произнес Юра угасшим голосом…
— Юра, случилось что-нибудь? — спросил Родионов. — От Ольги что-нибудь?..
— Ольга погибла, — тускло ответил Батраков, не взглянув на Пашку. — Звонили три дня назад. По всем телефонам звонили, которые в ее книжке нашли. На машине разбилась…
Наступила тяжкая тишина, только Стрепетова терла и терла тарелки в раковине. Потом выключила воду и промокнула руки об фартук.
Родионов, покачиваясь, побрел к себе. Знакомое чувство того, что он все это предвидел, что именно этого он и ожидал, овладело им. Ему показалось, что он понял смысл этих страшных слов еще до того, как Юра их произнес. И уже заранее все его существо сопротивлялось и кричало: «Нет! Такого не может быть! Это ошибка, чего-то недопоняли, испорченный телефон…» Но он знал, что это чистая правда, что таких ошибок не бывает, и все-таки сопротивлялся изо всех сил, отталкивал эту правду беззащитными ладонями, не впускал ее в себя. А она вломилась, сметая все преграды, не обращая внимания на все его наивные ухищрения.
Батраков на всякий случай шел за ним следом.
Родионов остановился у телефона и с ненавистью поглядел на аппарат.
— Кто сказал? — отрывисто и глухо спросил он.
— Все уже знают, — неопределенно двинул рукою Юрка и бросился подхватывать Павла, который качнулся к стене и стал сползать по ней на пол…
Потом он пил холодную воду из стакана. Юрка держал стакан у его рта, а Пашка, сделав несколько глотков, отстранился и сказал:
— А точно замечено, Юра. Банально, а ведь точно…
— Что замечено? — не понял Батраков.
— А вот, что зубы стучат об стакан. Вот, гляди…
Он снова начал пить, показывая Юрке, как стучат зубы по стеклу…
— Все, пойду, Юра, — сказал Родионов, поднимаясь с корточек.
Вошел в свою комнату, ударился лодыжкой о косяк, вскрикнул и поморщился от боли, но не понял, откуда она взялась и почему ему так плохо. Затем, когда острая боль утихла, присел на край дивана и так просидел до самой ночи, тупо глядя в одну точку на полу, в которой открылся ему целый мир. Заглянула в комнату Наденька, впустила Лиса, что-то говорила, но он ничего не слышал, только на все слова ее отрицательно качал головой, и она снова убежала по своим детским делам. Ночью Родионов повалился на бок и незаметно заснул, не догадавшись поднять на диван ноги. Так и спал по-вокзальному до самого утра.
Утром поднялся и пошел к Батракову. Открыл дверь, не постучавшись. Тот курил, лежа в углу на жестком тюфяке и стряхивал пепел себе на грудь. Юра прищурился, узнал его и кивнул головой, указывая на стул.
— Кто тебе сказал? — спросил Родионов, вяло опускаясь на стул. — Ты сам трубку брал?
— Не помню уже, — Юра задумался. — По-моему, Степаныч. Или Любка…
Родионов поднялся и отправился к Любке.
— Любаша, откуда ты узнала?
— Все говорят… Степаныч и Кузьма Захарьевич… Вера Егоровна…
Родионов повернулся и пошел по коридору. В нем нарастало какое-то безумное чудовищное подозрение. И оно еще больше укрепилось, когда и Степаныч не смог сказать ему ничего определенного.
— Тут, Паш, как повезет… Как уж повезет… — вздохнул тот. — Меня вот, Паш, в Казахстане бульдозером переехало… «Катерпиллер» американский, полторы тысячи тонн весу…
Родионов махнул рукой и вышел.
Кузьма Захарьевич сходу принялся утешать его.
— Вы успокойтесь, Павел… Переведите дух. Баба Вера, по-моему, а вообще все говорили, что она попала под машину. Иномарка какая-то. Они теперь носятся. Пьяный был, наверно, подлюка…
Родионов уже стучался к Вере Егоровне. И тут повторилось то же самое, никаких концов не отыскивалось. Он обошел все комнаты и жильцы все как один кивали друг на друга… Круг замкнулся.
— Юра! — крикнул Родионов с порога, врываясь в комнату. — Это все чудовищно! Концов нет. Все твердят, что погибла, но никто не может мне сказать, откуда это им известно. Что-то тут есть, я не верю. Так не бывает… Зачем она притворилась мертвой царевной? Да, она притворилась мертвой царевной. Она хотела меня спасти, я знаю…
— Паша, не терзай себе душу, — поднимаясь с тюфяка, проговорил Юрка. — Так не шутят. Не придумали же мы это. Будь мужиком. Выпей вон водки. — он ткнул пальцем в направлении стола, на котором стояла недопитая бутылка.
— Я всех опросил, — твердо сказал Пашка. — Кто-то же должен быть первоисточником. А тут никто вспомнить не может. Тут дьявольское что-то…
— Паша, — Батраков налил полстакана водки и выпил одним духом. Отдышался. — Вот что, Паша. Вот что… Неважно, откуда эта информация, но все это правда. Так что перестань дергаться понапрасну. Забудь…
И Родионов поверил. Но не до конца.
Он перетащил в свою комнату телефон. Долго выяснял номера моргов, а затем принялся дозваниваться.
«Да, была похожая, в синей кофте, шатенка, лет тридцать… А еще есть другая, пятьдесят лет, седая, в плаще…»
Когда он уточнил, есть ли, была ли лет двадцати, золотоволосая, предположительно в белом платье, отвечали приветливо: «Естественно, есть и в белом. Есть с ножевым ранением, есть с огнестрельными… Но обе брюнетки…»
