За поворотом, в дальнем конце светился малый огонечек. Две скорбные фигуры стояли возле огонька. Подойдя поближе, Родионов разглядел двух сельских священников, еще не старых, которые стояли на коленях на сырой земле и молились. Несколько минут Родионов постоял рядом, сотрясаемый дрожью и ознобом. Наконец, те перекрестились и встали с колен.
— Кто здесь? — спросил Пашка.
— Старец Захария, — готовно пояснил маленький и тщедушный, худо одетый священник, подавая высокому погашенные свечи. Высокий принимая свечи, снова перекрестился и сказал, не глядя на Родионова:
— А ты помолись, помолись, брат. Старец и поможет…
— Поможет? — усомнился Родионов.
— Он чудеса творит! — подтвердил маленький. — Ты с верой только проси. Он, старец Захария, в скорби первый помощник…
— Старец Захария, согрей меня! — попросил Пашка, сам не зная, откуда у него появилась уверенность, что сейчас произойдет чудо.
Но никакого чуда не произошло. Его по-прежнему тряс озноб, никакой теплой волны не поднялось внутри…
Кто-то тронул его за плечо. Пашка обернулся. Перед ним стоял невысокий растерянный мужик с набитым целлофановым пакетом в руках.
— Слышь, парень, — сказал мужик смущенно и поглядел с любопытством на священников. — Слышь, чего… Как сказать… Я тут живу поблизости, в булочную пошел. — он поднял тяжелый пакет. — Чай поставил, глядь, хлеба нет. Пришлось идти в булочную… Ну, короче говоря, пойдем ко мне, чайку попьем! — закончил он неожиданно.
Священники переглянулись. Высокий улыбался, маленький был по-прежнему суров.
— Я тут, честно сказать, лет двадцать живу, — увлекая их за собой, объяснял гостеприимный мужик. — А на кладбище раза два и заходил всего. А тут в булочную пошел, дай, думаю, загляну… А чего, и сам не знаю. Мысль возникла. Вижу, вы тут стоите, на холоде… Ты вон совсем посинел. — кивнул он Пашке. — Пойдем, пойдем, чай на плите…
За чаем познакомились. Маленького священника звали отец Серафим, высокого — отец Олипий. Отец Серафим оказался настоятелем недавно образованного маленького монастыря, где-то в Вятской области.
Вечером того же дня, вернувшись от гостеприимного мужика, Родионов почувствовал странное опьянение и слабость в ногах. Прилег на минуту, набросив на себя старый тулуп, а проснулся глубокой ночью весь в поту и с температурой.
Провалялся он три дня. Соседи по очереди носили ему еду и чай, задерживаясь ненадолго, сообщая ему последние квартирные новости. Во время этих посещений заметно было, что им не сидится на месте, в середине рассказа они вдруг замолкали, прислушивались к тому, что происходит в коридоре, потом срывались с табурета и убегали на поднимающийся шум. Была в самом разгаре битва за старинный антикварный буфет.
На четвертый день Родионов проснулся в сумерках, вернее, так ему показалось, потому что дни стояли темные, ветренные и стылые. Люди быстро и легко привыкли к переменам, произошедшим на их глазах.
Еще неделю назад щедро светило солнце, редкие белые облака медленно плыли по синему небу, сухое золото кленов осыпалось в парках. Но тянуло уже и ледяными сквознячками.
Касым, выходя ранним утром со своею метлою, экономил здоровье и поддевал под пиджак овчинную душегрейку, сшитую ему Василием Фомичом из невостребованных обрезков. Каждый день сметал он сухую пыль с асфальтовой дорожки, но наутро она снова откуда-то наползала и опять, напевая какую-то древнюю степную песню без слов, Касым боролся с этой пылью, всякий раз увлекаясь и далеко заходя за пределы своего участка. Он не мог оставить неметенной другую половину дорожки и всегда доходил до самого угла кирпичного дома, оглядывался на свою работу и медленно возвращался вспять, ступая по самому краешку, словно боялся наследить и испортить свой труд.
Вслед ему презрительно глядел и сплевывал окурок на только что выметенную дорожку сизый человек. То был другой дворник, на чью территорию заступал Касым, непрофессионал, временщик, работу свою ненавидел, а потому ненавидел заодно и самого Касыма, ругая его «татарской мордой».
Потом погода переменилась в одну ночь, без всяких предварительных примет и знаков, без приготовлений, без красного заката, без барашков небе. Старый барометр, который висел в кухне над столом, не дрогнул и продолжал показывать привычное «ясно». Он, впрочем, всегда запаздывал со своими показаниями дня на три, и долго еще врал о том, что на дворе «ясно», хотя бы там несколько суток шел проливной дождь и ветер валил деревья. За эту стабильность его ценил полковник, любивший и в людях цельность, твердость и постоянство.
Ровно в полночь зашумел густой, ровный дождь, лил до самого утра и проснувшиеся жильцы увидели вокруг себя совсем иной мир, иную среду обитания. Защелкали замки чемоданов, извлекались из них осенние плащи, зонтики. Выставлялись у дверей резиновые сапоги. Дождь обещал быть затяжным. После такого дождя природа окончательно прощается с летом. В воздухе висела ледяная морось, скучная днем, но веселеющая по вечерам, когда она начинала радужно играть вокруг фонарей. Всякая машина превратилась в поливалку, проезжала по переулку медленно, раскидывая по сторонам два водяных веера.
А тут еще в доме прорвало в двух местах трубы и жильцы целую ночь не спали, возились с тазами и ведрами, стелили у дверей своих комнат всякое тряпье. Трубы лопнули в коридоре, на нейтральной территории, но пока Юрка Батраков с полковником устраняли течь, успело нахлестать довольно.
Родионов зажег настольную лампу, закутался в одеяло. Он вдруг заметил, что дождь прекратился, отшумел и теперь только редкие крупные капли, срываясь с ветвей, бьют в жестяной подоконник. В окно видна была пустынная холодная улица. Настольная лампа уютно освещала угол. Неясные воспоминания и жалость о чем-то несбывшемся охватили его душу. В этот час пришло к нему окончательное знание о том, что жизнь его, в общем-то, прожита и молодость его прошла. И никаких впереди перспектив и благоприятных перемен.
Он вытащил сложенный листок и развернул. У верхнего края начертан был крестик, а под ним аккуратным почерком отца Серафима записан был адрес монастыря.
Рано утром, чуть свет, он вышел из вагона, осмотрелся. Хмурое утро, хмурая земля. Водокачка, бетонный куб сортира, одинокий голый тополь…
Родионов был единственным человеком, покинувшим поезд, который даже и не остановился здесь, а просто замедлил движение до скорости пешехода и теперь снова постепенно разгонялся. Последний вагон уже резво прогрохотал мимо Павла. Хвостовые огни быстро удаляясь, сближались, как будто сходились к переносице красные глаза уползающего в сизую даль чудовища.
Через полчаса Родионов ехал на автобусе по проселочной дороге, направляясь в поселок, откуда по словам его знакомых священников до монастыря было уже рукой подать. Сквозь мутную пелену осенней мглы видел он за окном унылую равнину, поля с островками чахлого кустарника, телеграфные столбы с провисшими проводами, уходящие в безотрадную даль. Местность была низменная и скучная. Время от времени автобус останавливался посреди этого безжизненного пространства, в салон поднимались две бабы с большим молочным бидоном, поругивая какого-то Буздырина, который опять запил и опять не приехал за ними на ферму. Видна была и сама эта ферма, кирпичная, длинная, с фонарем над входом, с черным двором, кое-как огороженным редкими жердями… Посреди двора на спущенных колесах косо стоял брошенный прицеп.
Павел глядел на осевшие стены коровника, на его окна, забитые горбылем, и ему жалко было коров, которым предстояло здесь зимовать.
Потом, свернув в сторону и ударившись несколько раз днищем об землю на ухабах, автобус притормаживал посреди деревеньки в двадцать дворов, принимал в свои недра заспанного школьника в дождевике и резиновых сапогах, и медленно отваливал от остановки.
Молочницы громко переговаривались, от телогреек их шел парной телячий запах, и сквозь неровный, захлебывающийся вой мотора Родионов разобрал, что у одной из них свиноматка родила поросят странным числом: «Без двух — двенадцать!»
Кое-как добрались до поселка. Неширокая круглая площадь, гипсовый Ленин в скверике, фанерный почерневший щит с надписью «Шаги пятилетки».
Сутулая старушка в плюшевой поддевке и с палкой в руке стояла на другой стороне улицы, держала на поводке козу и намеревалась перейти на эту сторону.
Прошел мимо мужик с вилами, кивнул Павлу.
В огородах копались люди, стелились дымки от тлеющей ботвы.
Родионов вошел в помещение автостанции.
Отсюда, как Пашка выяснил из расписания, должен был отправляться другой автобус, местного значения, но уходил он только вечером.
