— Никитос! — закричала я. — Настя!
Пограничник удивленно посмотрел на меня:
— Вы что-то потеряли?
— Да! Моих детей нет! Наверху спали мои дети!
— Дети? — удивился пограничник. — Разве это дети?
Я услышала хохот. Злой, отвратительный хохот. И посмотрела наверх, туда, где вчера спал Никитос. Я же уговаривала его спуститься! Надо было уложить его внизу, с собой! Тесно, но зато не пропал бы… Сверху свешивалась перекошенная от злобы физиономия Илюши Громовского… И синий, ярко-синий галстук со струящейся змейкой посередине… Живой змейкой, настоящей…
— Нет, нет, нет! — закричала я.
— Мам, мам… — Настька гладила меня теплыми ручками по лицу. — Мам, не кричи. В дверь стучат, слышишь? Говорят, граница…
— Как ты сама слезла? Ой, Настюнь, какой мне ужасный сон приснился, как будто вы пропали…
Я крепко прижала ее к себе.
— Я по лестнице слезла, мам… Смотри, у Никитоса одеяло упало.
— Ложись на мое место, а я пограничникам открою.
Я встала, подняла одеялко, закрыла Никитоса, который лежал наверху, свернувшись комочком. Еще такой маленький Никитос. Любимый до острой боли в сердце. И маленькая Настька, которой с некоторых пор стало одиноко в этом мире, с тех пор как ее любимый Игоряша — никто, кроме Настьки не любил его у нас — пустил корни, как выражается Андрис, в другом месте. И я очень нужна Настьке, потому что у нее отвалился огромный кусок жизни, где было тепло, где ее любили, обнимали, шептали, дарили от души подарки, слушали, жалели. Всё, этого больше нет. Игоряша чужой и не наш. Приходит, причесывается, снова растит бороду. Пытается обнимать Настьку. А — не наш. Приходит из ниоткуда, уходит в никуда, но… Себя не обманешь. И Настька смотрит на него теперь совсем другими глазами.
Веселый пограничник взглянул на Настьку, которая сидела в уголке постели, прижав к подбородку коленки, и спросонья таращилась на него огромными голубыми глазищами, и спросил с сильным акцентом:
— Едете в гости?
— Да, — ответила Настя, — у мамы в Риге есть жених. Может быть, она выйдет замуж. Но скорей всего, нет.
— Настя! — ахнула я.
Пограничник засмеялся.
— Это серьезно! А тот мальчик — тоже с вами?
— Да, вот он в паспорте.
— Таким большим детям уже свои паспорты нужно иметь… — сказал пограничник, подмигнув Настьке. — И свои женихи тоже иметь… не только у мамы…
Когда закрылась дверь, я обернулась к Настьке. Но она уже легла, закрыла глаза и то ли правда сразу уснула, то ли сделала вид.
Я и жених — понятия несовместимые. Тем более Андрис — человек-космос. Который семь раз в месяц летает на концерты в разные страны. Несовместимо. Но я еду. Еду с чемоданами, с воздушным змеем, с полным комплектом: близняшки, славянская рефлексия, тоска о березках и единственной родине, чувство ответственности за чужих детей и легкая неуверенность в своей волшебной силе. Еду. За окном уже другая страна. Аккуратные домики, ровненькие, не упавшие и даже не покосившиеся заборы. Другие домики, совсем другие. Холмы и перелески — похожи. Но как-то уже все не так. Лучше? Хуже? Не так. Чужое. Неродное. Манящее. Красивое. Другое.
Мне очень понравился дом Андриса, светлый, просторный. Я никогда не была в таком доме. В саду вместо яблонь — сосны. Если выйти из ворот и пройти двести метров, то окажешься у моря. У самого моря. У самого серого моря. Синим его не назовешь. У серого или коричневого. Когда шторм — очень впечатляюще. Чайки, белоснежная пена, светлый песок, на который бьется волна. В штиль тоже красиво, но непривычно, из-за цвета. Цвет — из-за соли, вероятно, которой нет. Балтийское море почти пресное. Но все равно берег величественный, с огромными вековыми соснами, бесконечным лесом по краю моря, бесконечной песчаной кромкой.
Андрис в общении оказался легким и приятным. Человек, который больше молчит, чем говорит, — очень приятный собеседник, особенно если у тебя к нему нет срочных вопросов, на которые он никак не дает ответа.
На первом этаже на каминной стойке я сразу увидела фотографии и подошла к ним. Как все прозрачно, вот и все ответы.
Мама — потому что очень похожа на Андриса. Фотография старая. Мама умерла. Я вопросительно взглянула на него. Он кивнул.
— Одиннадцать лет назад. Тяжело болела.
Рядом — Андрис с Анжеем, в очень старом одноэтажном доме. Он постучал рукой по стене.
— Да. До слез было. Пришлось снести. Рассыпался дом. Пережил две войны. Хотел реставрировать, но невозможно было.
Еще фотография, Андрис с новорожденным ребенком на руках обнимает красивую темноволосую женщину. Он опять кивнул:
— Жена. Ты знаешь.
— Анжей похож на нее?
— Не знаю. Чем-то похож. Он ее плохо помнит.
— Почему ты не женился потом?
Можно было не задавать прямых бестактных вопросов, но Андрис ответил:
— Это место всегда пустое рядом со мной. Человека на другого человека нельзя заменить. Не знаю, как объяснить.
Еще на одной фотографии Андрис улыбался, окруженный музыкантами.
— Твой оркестр?
— Да.
С краю на камине стояла фотография Андриса с четырьмя молодыми людьми, музыкантами, со скрипками или альтами в руках, я на фотографии не различу. Среди них — та самая белокурая девушка, с короткими, пышными, мелко накрученными волосами. Я вопросительно посмотрела на него:
— Ученики?
Андрис задумчиво кивнул, прислушиваясь к веселым крикам наверху.
— Да.
Спросить? Какая степень близости с каждым из них? Точнее, с одной из них. Нет. Если будет нужно, расскажет сам.
Я подошла к огромному окну.
— Не холодно зимой? Такие окна…
— Нет. — Андрис подошел ко мне и обнял за плечи.
Я растворяюсь. Приподнимаюсь над землей. Я не чувствую тела. Я не могу ничего решать. Я больше не одна. Я потерялась в новом, совершенно неожиданном для себя чувстве. Это хорошо? Наверно, это хорошо, но слишком необычно. Когда я пью шампанское, то вместо того чтобы веселиться, жду, когда же наконец пройдет это странное состояние, когда я не знаю, где я, кто я, где границы моего я…
Я обернулась к Андрису.
— Очень странная история. Так не бывает.
— Бывает по-разному. Хотя я не специалист. Не знаю. Но, судя по музыке, истории бывают очень разные. Разные инструменты. Разные смыслы. Разная длина. Этюд это этюд. Для разминки пальцев. А бывают очень красивые этюды, знаешь? И очень скучные симфонии.
— А у нас что? Пьеса для тромбона и балалайки? В трех частях?
— Почему? — Андрис засмеялся. — Я — тромбон, что ли? И у пьесы не бывает частей, это не соната и не концерт. Вы, — он потрогал мой нос, — слегка неосведомлены.
Сверху, со второго этажа, кубарем скатились дети. Донельзя перевозбужденный Никитос, веселая Настька и более спокойный, но тоже радостный Анжей, с большим фотоаппаратом.
— Пойдемте, — сказал Андрис. — Мало времени. Мне уезжать на концерт через два часа.
— В Вильнюс? — спросила я.
— Почему? — улыбнулся он. — В Ригу. Полчаса на машине. Но опаздывать невозможно. Пойдемте. Полагаю, что вся компания поедет со мной?
Мы переглянулись с детьми. Здорово. Непредсказуемо. Непривычно. Сосны. Море. Прекрасный дом. Вокруг красота. Никаких жестких планов. Сели — поехали на концерт. Не хотим — не поедем, будем пускать змея.
— Да? Поедем? — спросила я Никитоса. — Или будем пускать змея?
— Ма-ам! — Никитос посмотрел на меня уничтожающим взглядом. — Конце-ерт! Понимаешь! Змея мы запустим вечером или завтра утром!
Я кивнула.
— Вопросов нет. Вокруг одни музыканты — настоящие или будущие. И простая безграмотная училка, которая не знает, что пьеса не делится на части.
Андрис засмеялся.
— Пойдемте! Сейчас очень интересный ресторан покажу, где нас вкусно и быстро покормят. Мой друг строил.
Ресторан действительно был построен в очень интересном стиле. Темное дерево и много стекла. Наверху — прозрачный переход, в котором можно сидеть. Но мы решили остаться на улице. День был облачный, но ни ветра, ни дождя, я по-прежнему везде ощущала сильный аромат сосен, к нему за день привыкаешь, а с утра снова непривычно и остро пахнет сосновой свежестью.
— Три аромата, которые нравятся любому человеку, — сказал Андрис, видя, как я глубоко и с удовольствием вдыхаю.
— Сосновый лес, а еще?
— Запах свежескошенной травы и только что смолотого кофе. Удивительным образом эти запахи хорошо влияют и поднимают настроение любому.
— У меня хорошее настроение, — негромко сказала Настька и подвинулась вместе с тяжелым деревянным стулом поближе ко мне.
Я обняла ее.
— У меня тоже, Настюнь. А про Никитоса даже и не спрашивайте!
Мы переглянулись с Настькой и засмеялись. Никитос как раз громко хвастался, как он, оказывается, лучше всех знает английский и будет лучше всех знать французский, когда тот начнется у него вторым языком в пятом классе.
