А Отто? Где он? Надел форму британских томми? Солдат, о которых некогда отец ее отзывался с сердитым уважением. Наверное. Уже почти полтора года Отто в Англии. Несомненно, островитяне готовятся к обороне.
Все эти мысли роились в голове. Фрида оглядела евреев, ошарашенных ее вспышкой. Она никогда не срывалась. Несдержанность ее всех ошеломила, но больше расстроила. Люди полагались на ее силу.
— Извините за грубость, — сказала Фрида. — Просто иногда немного устаю.
Она глянула на пианино.
На винтовой табурет.
Невольно. Она часто себя на этом ловила. Даже теперь, три года спустя.
Конечно, его не было. На табурете вдвоем умостились Шмулевицы.
Господи, как же она скучает по Вольфгангу! В квартире не протолкнуться, а ей так одиноко. Днем еще как-то отвлекаешься заботами, но дома, в окружении усталых запуганных стариков, наваливается тоска. Семьи больше нет. Нет Пауля. Нет Отто.
И Вольфганга.
Любимый спутник, родная душа, он сгинул в темных холодных водах Шпрее.
— Надо приспособиться. — Как всегда, Фрида пряталась в образе врача. Спокойного, уверенного. Главное — деловитого. — Я уже давно об этом думаю. Конечно, под запретами жить очень тяжело, но, если сплотимся, мы выдержим. Да, комендантский час и время, отпущенное на магазины, все осложняют…
— С четырех до пяти! — вскинулся герр Кац. — Почему? Почему нам дали всего час на покупки? Какой смысл?
— Чтобы достойные немцы знали, когда избегать заразы, — проворчал герр Таубер.
— Да уж, с нашими карточками и деньгами пятьдесят девять минут из этого часа лишние, — встряла фрау Кац.
— Хватит! — опять прикрикнула Фрида, но взяла себя в руки. — Сколько можно плакаться! Я хотела сказать, что мы должны организоваться.
— А что нам организовывать? — спросила фрау Кац.
— Как — что? — рассердилась Фрида. — Все! Молодежь наша сгинула, но мы-то еще не развалины и способны помочь слабым. Старикам, больным, детям и матерям с новорожденными. Как женщине, у которой муж гниет в лагере, а дети хворают, с четырех до пяти поспеть в булочную? Никак. Но мы-то можем. Вы можете. Из-за комендантского часа некоторые старики вообще не выходят из дома. Надо их разыскать и выводить на прогулку. Хоть на пять минут, на улицы-то нас пока пускают.
— Не на все, — перебил герр Лейбовиц.
— Сколько места вам нужно для прогулки? У вас же две ноги, верно? Надо составить список всех знакомых беспомощных людей. И знакомых наших знакомых. Нужно создать этакую скорую помощь, куда каждый сможет позвонить, если вдруг некому сходить в магазин или просто не с кем поговорить…
В подъезде загрохотал лифт.
Лязг стих на шестом этаже.
Все замерли. Может, поздний пациент? Больная женщина, у которой не осталось сил подчиниться запрету на подъемник? Или, может, ухажер фройляйн Белцфройнд?
Нынче пугал всякий стук в дверь.
Позже Фрида удивлялась совпадению. Стоило лишь обмолвиться о телефонной скорой помощи. Будто подслушали.
Похоже, они и впрямь дьяволы.
— Наверное, припозднившийся пациент, — сказала Фрида. — Ведь говорила же — лифтом не пользоваться.
Грохот сапог по площадке уведомил, что это не пациент. Пришли они.
Все в страхе застыли. Даже герр Таубер. Он, впрочем, спохватился и напустил воинственный вид.
В дверь забарабанили. Как обычно, дубасили кулаками.
Фрида глубоко вдохнула и пошла открывать. Грохот повторился. Заявляясь к евреям, нацисты не терпели промедления. Еще секунда — и выломают дверь.
Их было всего двое. Полицейский и эсэсовец.
— Фрау Штенгель, бывший врач? — спросил полицейский.
— Да, — ответила Фрида. — Что вам угодно?
— Ваш телефон.
— Телефон? Зачем?
— Сдайте. Согласно правительственному указу, с июля нынешнего года евреям запрещено иметь телефон. Аппараты всех еврейских абонентов подлежат немедленному изъятию.
Фрида почувствовала, как кровь отхлынула от лица. «Наверное, я побледнела», — подумала она, вспомнив, сколько за день делала звонков. Используя старые связи, где только можно добывала лекарства, бинты, шприцы. Часами пыталась найти пристанище для несчастных семейств, которых бесчеловечно вышвырнули на улицу. Вот и сегодня обратилась с дюжиной просьб и ждала ответов, от которых зависела жизнь ее пациентов.
Теперь уже никто не перезвонит.
Только что она говорила о единственном способе выжить — действовать сплоченно, организованно.
Видимо, и нацисты это понимали.
Фрида молча кивнула на тумбочку, где стоял драгоценный аппарат.
Эсэсовец безмолвно его забрал, вырвав шнур из розетки.
Полицейский расписался в стопке формуляров, оторвал верхний листок и протянул Фриде.
— Что это? — спросила она.
— Квитанция.
Фрида вгляделась в эсэсовца, под мышкой державшего украденный телефон.
— Ваша фамилия Ренке? Томас Ренке?
Солдат не ответил, но по глазам его было видно, что Фрида не обозналась.
— Мальчиком вы с мамой часто приходили ко мне на прием. Коклюш, розеола, краснуха, корь. Господи, весь букет. Вижу, вы оправились. Кланяйтесь от меня фрау Ренке.
Фигура в черном молчала.
— Пошли, — сказал полицейский.
Они отбыли, эсэсовец Ренке унес Фридин телефон.
Фрида рухнула в кресло.
— Кап-кап-кап, — проговорила она.
— Что с тобой, милая? — Отец положил руку на ее плечо.
— Вот так они действуют, папа. — Фрида отерла глаза. — Не сразу, по капле. Как пытка. Это запретим, то отберем. Даже ты долго верил, что слишком далеко дело не зайдет. Но по капле они продвигались все дальше. И зашли так далеко, что нам и не снилось. Теперь нам запрещено общаться даже друг с другом. Интересно, что дальше? Чем это кончится?
Пауль этого ждал.
Со дня призыва все время был начеку. Да, он глубоко закопался, нацистская военная машина огромна, в ней миллионы солдат в форме, и кому придет в голову, что форму эту наденет человек, прежде известный как Пауль Штенгель? Однако среди этих миллионов были и те, кто его узнает, во что бы он ни вырядился. Те, кому известно, кто он на самом деле.
С того дня, когда они с братом поменялись личностями, Пауль был готов к роковой встрече. И вот она случилась.
Вечернее увольнение он проводил в маленьком деревенском бистро километрах в пяти от Кале, куда добрался на мотоцикле. За столом Пауль писал письмо Дагмар и вдруг почувствовал чей-то взгляд.
Никто его не окликнул, не попытался заговорить, но чутье подсказало, что его разглядывают. И о нем говорят. Кроме Пауля и тех, кто сидел за соседним столиком, в бистро никого не было. Может, ухо уловило легкую перемену в их тоне. Или сработало, что называется, шестое чувство.
Во всяком случае, Пауль все понял.
Вначале он не обратил внимания на новых посетителей, ибо сосредоточился на письме, в котором пытался завуалированно поведать любимой о кошмаре солдатчины в гитлеровской армии.
О кошмаре службы в СС. В части, носившей имя фюрера, — дивизии «Лейбштандарт Адольф Гитлер».[76]
Долгожданный штурм разразился десятого мая, когда немецкая военная машина за час смела хилую оборону голландской границы. Продвижение войск было стремительным, и Пауль уже надеялся, что ему вообще не придется стрелять.
Через два дня дивизия «Лейбштандарт Адольф Гитлер» вошла в Роттердам, через четыре — в Гаагу, после чего Голландия капитулировала и вместе со своими евреями очутилась в нацистских тисках. Не дав отдышаться, дивизию перебросили во Францию.
В письме Пауль признавался, что наступление его взбудоражило. Залитые солнцем окрестности, стремительный натиск и преследование отступающего противника — от всего этого кружилась голова.
Британцев гнали до самого Дюнкерка, и весь экспедиционный корпус взяли бы в плен, если б не приказ остановиться. Так считали все солдаты дивизии, но мнение свое высказывали с оглядкой, ибо неизбежно напрашивался вывод, что величайший в истории полководец совершил глупую ошибку.
На подходе к Дюнкерку Пауль стал очевидцем события, которое накрепко засело в голове, но писать о нем было нельзя. Только что дивизия заняла Ворму — городок милях в десяти от побережья. В бою взяли много пленных. На глазах Пауля группу в сотню английских солдат загнали в амбар. Невзирая на Женевскую конвенцию, наделявшую их статусом военнопленных, хлипкое сооружение забросали гранатами. Искалеченных недобитков, сумевших выбраться наружу, пристрелили, иных закололи штыками.
Вот об этом Пауль и хотел написать, а заодно поделиться страхом, что когда-нибудь ему придется участвовать в подобной бойне. Волею судьбы поставленный в безвыходное положение, он был готов сражаться за Германию. Но знал, что никогда не совершит хладнокровное убийство.
