— Милорд, — сказал Баннистер, — этот документ попал к нам в руки только сегодня в три часа утра. За ночь мы собрали сорок человек добровольцев, которые просмотрели его в поисках информации, имеющей отношение к делу. Вот на этих двух листах я выписал то, что считаю наиболее важным. Я с радостью предоставлю моему высокоученому другу для изучения эти записи и фотокопии тех страниц журнала, по поводу которых мы будем задавать вопросы.
— Значит, вы, в сущности, хотите внести изменения в ваше первоначальное ходатайство об оправдании по этому делу? — спросил судья.
— Именно так, милорд.
— Вот против этого я и возражаю, — сказал Хайсмит.
Ричард Смидди передал своей секретарше записку с распоряжением найти его старшего клерка мистера Буллока, чтобы тот собрал весь штат конторы и держал его наготове на случай, если Баннистер добьется своего. Секретарша убежала.
— По моему опыту, — сказал судья Гилрей, — защита может в ходе процесса вносить отдельные поправки в свое ходатайство об оправдании, если появляются новые доказательства.
— Я пока что не видел заявления о внесении таких поправок, — возразил Хайсмит.
— Вот оно, — ответил Баннистер.
Судебный пристав передал копии заявления судье, Честеру Диксу и Ричарду Смидди, которые принялись внимательно их изучать.
— Милорд и мой высокоученый друг могут убедиться, что заявление занимает всего одну страницу и касается исключительно этого журнала регистрации операций, — добавил Баннистер.
— Что вы на это скажете? — спросил Гилрей Хайсмита.
— В моей юридической практике, которая насчитывает не один десяток лет, я ни разу не слыхал, чтобы во время процесса, особенно столь длительного, как этот, суд допускал внесение таких поправок в ходатайство об оправдании, которые изменяли бы весь характер процесса.
Честер Дикс и Ричард Смидди стали наперебой передавать ему сборники судебных протоколов, и Хайсмит зачитал с полдюжины прецедентов, когда подобные просьбы были отвергнуты.
— Что вы можете сказать суду, мистер Баннистер? — спросил Гилрей.
— Я безусловно не согласен с тем, что это изменяет весь характер процесса.
— Это безусловно его изменяет, — возразил Хайсмит. — Если бы этот документ был представлен в качестве доказательства перед началом процесса, истец действовал бы совершенно иначе. А сейчас уже прошел целый месяц, процесс приближается к концу, почти все свидетели со стороны защиты разъехались по разным странам Европы, Азии и Америки, и мы не имеем возможности снова их допросить. Наш главный свидетель со стороны доктора Кельно больше не может приехать из Польши: мы послали запрос, нельзя ли снова вызвать доктора Лотаки, но ему не дают новой визы. Это явная несправедливость по отношению к истцу.
— Что вы на это скажете, мистер Баннистер? — спросил судья.
— Я намерен ограничиться только вопросами, касающимися регистрационного журнала, а на это ни один из свидетелей защиты не может пролить никакого света, так что они в любом случае не нужны. Что до доктора Лотаки, то мы были бы готовы оплатить его новую поездку в Лондон, но не наша вина, что польское правительство его не выпускает. На самом деле, если сэр Роберт разрешит мне еще раз допросить доктора Кельно, я смогу выяснить все, что мне нужно, за какой-нибудь час. Я готов заранее представить моему высокоученому другу список вопросов, которые собираюсь задать его клиенту.
В этом и состоит суть мастерства барристера — он должен уметь мгновенно собраться с мыслями и без всякой подготовки, экспромтом выступить с речью, опираясь на свою энциклопедическую память и на штат проворных помощников.
— Сэр Роберт, если регистрационный журнал будет принят в качестве доказательства, вы разрешите еще раз допросить доктора Кельно? — спросил судья Гилрей.
— Я пока еще не могу сказать, в чем будет состоять моя тактика.
— Понятно. Имеете ли вы что-нибудь добавить, мистер Баннистер?
— Да, милорд. Я не вижу ничего необычного или исключительного в том, чтобы принять этот регистрационный журнал в качестве доказательства. Он незримо присутствовал в этом зале на всем протяжении процесса. И я утверждаю, что за всю историю английского суда ни одно доказательство не взывало с такой силой о том, чтобы быть услышанным. В нем и заключается, в конце концов, вся суть дела. В нем скрыты те факты, свидетелей которых мы искали во всех концах света и слышали в этом зале. Как же можно говорить, что это недопустимо? Если мы откажемся рассмотреть эти факты в британском суде, тень ляжет на всю нашу судебную систему, потому что совсем скрыть их в любом случае не удастся. Если мы это сделаем, то всем станет ясно: мы вовсе не желаем знать, что происходило в концлагере «Ядвига» и вообще в нацистской Германии. Что все это — чьи-то фантазии. И к тому же имеем ли мы право забыть о мужественных людях, отдавших свою жизнь за то, чтобы в будущем сохраненные ими документы рассказали миру о безумном кошмаре лагеря «Ядвига»?
— Должен заметить, — прервал его Хайсмит, — что мой высокоученый друг уже начал произносить свою заключительную речь. Для этого у него будет возможность позже.
— Да, мистер Баннистер. Какие еще доводы вы можете привести суду?
— Самые убедительные. Слова истца, доктора Кельно, — его ответы на прямые вопросы его собственного защитника. Я их вам сейчас процитирую. Сэр Роберт спросил: «Регистрировались ли как-нибудь ваши операции и процедуры?» На это доктор Кельно ответил: «По моему настоянию велась их аккуратная регистрация. Я считал это важным, чтобы потом не возникло никаких сомнений относительно моих действий». И минуту спустя доктор Кельно сказал с этой самой свидетельской трибуны: «Я очень хотел бы, чтобы эти журналы появились здесь, — они доказали бы мою невиновность». И еще немного позже он сказал: «В каждом случае по моему настоянию операция регистрировалась в журнале». Ничто не может быть яснее, милорд. Доктор Кельно сам сказал все это, и разве не должны мы считать, что если бы этот регистрационный журнал разыскал он, то он тоже представил бы его в качестве доказательства?
— Что вы можете на это сказать, сэр Роберт? — спросил судья.
— Доктор Кельно, в конце концов, — врач, а не юрист. Я предпочел бы сначала изучить этот документ и только потом дал бы ему совет — представлять его в качестве доказательства или нет.
— Я утверждаю, — быстро отпарировал Баннистер, — что, пока доктор Кельно думал, что у нас нет никаких шансов ознакомиться с этим журналом, пока он был уверен, что журнал навсегда утрачен, он мог ссылаться на него как на подразумеваемое доказательство своей правоты. Но увы, одна из шести исчезнувших тетрадей сохранилась и всплыла в этом суде — и теперь он запел совсем другую песню.
— Благодарю вас, господа, — сказал Гилрей.
Он еще раз прочитал ходатайство Баннистера. Формально оно было составлено по всем правилам, так что любой английский судья мог принять по нему решение.
И все же он продолжал смотреть на этот лист бумаги, не видя его. Мысли его были заняты другим. Перед его умственным взором тянулась бесконечная вереница изувеченных людей — таких же, как и те, кого он только что видел в этом зале. И дело было не в том, повинен в этом Кельно или неповинен. Важно было то, что эти люди пострадали от рук других людей. И тут он на мгновение словно пересек невидимую грань и постиг тайну непостижимой сплоченности евреев: те из них, кто жил на свободе в Англии, лишь по капризу судьбы оказались там, а не в концлагере «Ядвига», и каждый из них знал, что, если бы не этот каприз судьбы, с его семьей могло бы случиться то же самое.
И все же Гилрей был олицетворением всех тех, кто, не будучи евреем, никогда не может до конца понять евреев. Он мог дружить с ними, работать с ними, но до конца понять их был неспособен. Он олицетворял всех белых, которые никогда не могли до конца понять чернокожих, и всех чернокожих, которые никогда не могли до конца понять белых. Он олицетворял всех нормальных людей, которые могли терпеть или даже защищать гомосексуалистов… но никогда не могли до конца их понять. В каждом из нас существует эта грань, которая не позволяет нам до конца понять тех, кто чем-то отличается от нас.
Гилрей поднял глаза от заявления и посмотрел в зал, ожидавший его решения.
— Просьба защиты о внесении изменений в первоначальное ходатайство об оправдании удовлетворяется. Тем самым регистрационный журнал операций, сделанных в концлагере «Ядвига», принимается в качестве доказательства. Из уважения к правам истца я объявляю перерыв на два часа, чтобы его сторона могла изучить этот документ и подготовиться к защите.
Произнеся эти слова, он встал и вышел из зала.
Гром грянул! Хайсмит сидел ошеломленный. В ушах его снова и снова звучали слова: «Подготовиться к защите». Доктор Адам Кельно — истец и обвинитель — превратился в обвиняемого даже в глазах суда!
