Нельзя идти к коммунистам, нельзя и к тем друзьям из типографии, которые не состоят в партии. Объясняя им было бы слишком долго. А сейчас такое время, что хоть они все рабочие и хорошие ребята, ничего нельм знать наверняка!
Таким образом, Марио исчерпал круг своих знакомых Теперь очередь была за Миленой. Она подумала было повести Марио к двоюродной сестре Альфредо, которая она передала прежнюю квартиру на Курэ, но сейчас же отбросила эту мысль, потому что муж; этой женщины был чернорубашечник. А кроме этого дома и виа дед Корно, ничего не приходило ей в голову. Положение казалось отчаянным, да таким оно и было на самом деле. Оставался единственный выход — спрятаться у приятелей по типографии, но Марио решительно отказался от этого. Раз на виа дель Корно явилась полиция, то оставаться в городе опасно, где бы он ни находился!
Наконец он принял решение:
— Я сегодня ночью во Флоренции не останусь! Что скажут товарищи, если я дам себя поймать, как кролика! — твердо сказал он Милене. — Я пойду пешком в Греве. Как-нибудь доберусь.
— Я тебя одного не пущу!
— Но ты согласна, что другого выхода нет? — Господи! — сказала она и на этот раз сама схватилась за голову. — Ты — не Милена, если впадаешь в отчаяние!
— Я Милена, Милена, — проговорила она, и в голосе звучала ласка. — И знаешь что? Я пойду с тобой. Я так решила.
Марио был удивлен и обрадован. Но, подумав, заявил, что он этого не допустит. Однако запрещение, помимо воли Марио, прозвучало неубедительно, словно он говорил так лишь из деликатности.
— Твоя мама с ума сойдет от беспокойства, если ты сегодня не вернешься!
— Марио, я тебе повторяю — я уже решила!
— До Греве больше тридцати километров!
— Ведь я тебе сказала, что уже решила! — голос Милены звучал все строже.
И через некоторое время, взявшись за руки, Марио и Милена уже шли в гору на Сан-Гаджо. На Дуэ-Страде Марио купил на все свои шесть сольди винограда и попросил у зеленщика несколько спичек, чтобы выкурить дорогой две оставшиеся сигареты. Они снова пустились в путь, по-прежнему держась за руки и уплетая виноград. Марио был в своей серой спецовке, Милена — в голубеньком домашнем платье, которое она носила еще девушкой; теперь оно выцвело и село, стало ей коротко и узковато в бедрах. А может быть, она выросла? Пополнела? Они казались детьми, убежавшими из школы. «Жулики! — сказал бы Стадерини. — Оба жулики!»
Они прошли через Таварнуцце уже поздним вечером. Мужчины, прохлаждавшиеся около какой-то остерии, помахали им, и за спиной Марио и Милены раздался иронический, шутливый возглас:
— И куда они идут! Куда только они идут!
Как обычно, Марио не преминул подхватить шутку:
— На край света, парень! Не хочешь ли с нами?
А тот, вызывая смех товарищей, ответил:
— Не-ет! Больно далеко!
Теперь перед ними был длинный спуск, уходивший вниз уступами; слева тянулась каменная стена, а направо внизу простиралась широкая долина, обрамленная вдалеке, на всем пути к Греве, крутыми отрогами гор.
Спускалась ночь, звездная и безлунная. После захода солнца ясное небо уже затягивала ровная прозрачная тень. Весь пейзаж, освещенный последними, закатные лучами солнца, приобрел какую-то особую, волнующую выразительность. Очертания холмов, деревьев, изгородей расплывались, сливаясь с длинными тенями, которые па-дали на землю; все как будто меняло свои размеры, меняло краски и оттенки; зеленые тона становились гуще, темнели до черноты; земля и кустарники стали ярко-желтыми, сверкавшая река четко обрисовывала берега и казалась живым средоточием, душою долины. Наступило одно из тех редких мгновений дня, когда человек сливается с природой.
Марио и Милена остановились у края дороги и с восхищением смотрели кругом. Наконец, Милена, нарушив тишину, сказала:
— Какой далекой кажется виа дель Корно! И Карлино, и Синьора, и «Червиа»!
А Марио, крепко сжимая ее руку, сказал то, что было у него на сердце:
— А вот с Мачисте мы как будто только что расстались.
И вдруг как-то сразу спустилась ночь, зажглись звезды; поля до самого горизонта окутались тьмой; горящие искорки крылатых светлячков золотыми брызгами взлетали в воздух, трепеща в такт кваканью лягушек. Вдалеке залаяла собака, ей ответила другая, третья; они замолкли, потом снова начали свой разговор. Лай доносился откуда-то из темноты и отдавался эхом на всю вселенную.
Марио и Милена долго шли вдоль длинной каменной стены, тянувшейся с левой стороны дороги; справа, на от» косе, чернела вереница кипарисов, нависавших над дорогой. Путники молчали; в памяти обоих ясно стоял сейчас образ Мачисте и то мгновение страшной ночи, когда они обрели друг друга. Они безотчетно понимали, что говорить не надо, что звук голоса, нарушив тишину, нарушит и согласное течение мыслей, рождавших в них обоих одни и те же воспоминания и чувства. Заговорить сейчас — значило бы умолчать о чем-то важном, чего не выразишь словами. А не сказать самого главного — значило в какой-то степени изменить друг другу.
Наступила полночь; они вышли на равнину, оба почувствовали усталость, заговорили. Решено было сделать привал. Перескочив через канаву, они устроились у дороги, найдя ровное местечко, поросшее травой. Марио вытянулся на спине, подложив одну руку под голову, а другой рукой обнял Милену, прилегшую рядом. Ночь была все так же прекрасна, и Милена вновь задумчиво повторила:
— Действительно, как далека от нас виа дель Корно! — Дальше звезд! — откликнулся Марио. Но, помол-чав, добавил: — И все-таки — это наша улица! Со всем, что там есть хорошего и дурного!
Дул легкий ветерок, сияли звезды; едва слышно шелестели кипарисы, словно ласково шептали что-то. Порой снова доносился собачий лай. Одинокие звуки, то глухие, то резкие, теперь раздавались лишь изредка. Долина словно поглощала их, потом, затаив их где-то в темноте, выпускала один за другим на простор, и, став гармоничнее, мягче, они таяли, замирая, и, наконец, угасали вдали, вызывая ощущение какой-то сказочной нежности. И когда наступила тишина, казалось, что природа начинает дышать — ветре, в шелесте, в трепетании светлячков, которое каждый миг возникало, умирало и возрождалось, мерцая в воздухе; а хор лягушек, их монотонное, непрестанное кваканье, казалось, составляло одно целое с тишиной.
И хотя Марио и Милена желали друг друга, хотя в их жилах кипела молодая кровь, они не соединились; им было достаточно ощущать свою близость, длить желание и жаждать друг друга. Они молчали, вникая в свои мысли, снова и снова чувствуя, что мысли у них одинаковые. И безмолвие этих часов, когда оба они, простершись на траве, лежали с открытыми глазами и вслушивались в тишину, было напряженнее всяких слов.
Наконец, пропел петух, и постепенно с разных сторон откликнулись другие петухи, словно целое полчище их вышло из лагерных палаток. Поднялись и Марио с Миленой.
— Я уж несколько месяцев не слыхал петуха, — сказал Марио.
И вновь обоим пришла на мысль виа дель Корно с полицейскими, поджидающими на лестницах, за углами, может быть, в конторе гостиницы.
Было еще темно, когда они снова пустились в путь. Марио запел песню. Ту самую, что пела Милена, идя по аллее, когда он вышел с поля, напугав ее, и они в первый раз узнали друг друга. После песенки о мимозе они долго пели на ходу, тесно прижавшись друг к другу, одну песню за другой — все песни, какие знали.
Где— то далеко за долиной взошла заря; воздух посвежел, и прохлада бодрила их. Навстречу им ехали люди в повозках и на велосипедах, засучив штаны, шли босиком крестьяне, шли крестьянки, тоже босые, в ярких платках на голове, ехали телеги, запряженные волами. Марио и Милена проходили мимо деревенских домиков; на гумнах кудахтали куры; детишки бегали с ломтями хлеба, политого оливковым маслом и посыпанного со лью; старухи пряли свою вечную кудель, сидя на скамеечке у дверей; женщины доставали воду из колодца и, оглядываясь на молодую парочку, придерживали веревку; ослики вертели колесо водочерпалки; волы в ярме тянули плуг, и пахари покрикивали на них и подгоняли хворостиною. И все, кто видел Марио и Милену: пахари на равнине, хозяйки с ведрами, с которых капала вода, бабушки со своими древними веретенами, похожие на воскресших волшебниц, ребятишки, вытиравшие подолами носы, женщины и мужчины, шедшие в поле с лопатами и мотыгами на плече или под мышкой, велосипедисты и фатторе, ехавшие в одноколках, -все говорили им:
— Счастливого дня! Счастливого дня!
— Счастливого дня, — отвечали Марио с Миленой и шли вперед, а вслед им неслись сотни голосов, сотни добрых пожеланий.
Потом солнце поднялось высоко, и Марио с Миленой пошли гуськом, ища тени под кипарисами, которые росли теперь все менее плотным рядом. Большой кусок дороги они прошли по солнцепеку; проносившиеся автомобили обдавали их пылью. Проехали навстречу друг другу два утренних автобуса. Марио показал нос и водителю и пассажирам. Наконец, они добрались до кучки домов, откуда начинался новый спуск. Там, внизу, на расстоянии двух километров, виднелась среди полей деревня Маргариты — каменный островок с возвышающейся над ним колокольней.
