— Ты говорил, что мы должны освобождать себя от пут аффектов — но, однако, сегодня твоя собственная страстность прорывалась наружу несколько раз. Хотя ты полностью простил человека, который пытался убить тебя, ты страстно возмущаешься рабби Абоабом и теми, кто принял нового мессию.
Бенто кивнул:
— Да, это верно.
— Более того, ты проявил большее понимание в отношении еврея-убийцы, чем в отношении точки зрения моей жены. Разве не так?
Бенто снова кивнул, теперь осторожнее.
— Продолжайте, учитель.
— Однажды ты говорил мне, что человеческие эмоции можно понимать так же, как линии, плоскости и геометрические тела. Верно?
Еще кивок.
— Тогда не попробовать ли нам применить эти самые принципы к твоей ругательной реакции на рабби Абоаба и наивных последователей Шабтая Цви? И на мою жену Сару?
Бенто непонимающе посмотрел на него.
— К чему ты ведешь, Франку?
— Я прошу тебя применить твои инструменты понимания к твоим же собственным эмоциям. Вспомни свои слова, обращенные ко мне, когда я так злился на того убийцу. «Всё, каждый факт, без исключений, — говорил ты, — имеет свою причину, и мы должны понимать, что все происходит по необходимости». Я правильно изложил?
— Твоя память безупречна, Франку.
— Благодарю. Так что давай применим тот же логический подход и Сегодня.
— Ты же сам знаешь, что я не могу отклонить это предложение, при этом утверждая, что стремление к разуму — мой raison d'etre.
— Хорошо. Ты помнишь мораль талмудической сказки про рабби Иоханона?
Бенто кивнул:
— Заключенный не может освободить сам себя. Несомненно, ты имеешь в виду, что я могу освобождать других, но не себя самого.
— Именно. Вероятно, я могу понять о Бенто Спинозе нечто такое, чего он сам понять не может.
Бенто улыбнулся:
— И почему же твое зрение острее, чем его?
— Именно из-за того, что ты описал пару минут назад: твое собственное «я» стоит на пути и застит твой взгляд. Возьми, к примеру, свой резкий комментарий о доверчивых глупцах из Амстердама, увлеченных новым мессией. Твоя страстная тирада и их доверчивость являются таковыми по необходимости. Это не могло быть иначе. И, Бенто, у меня есть некоторое представление об источниках их поведения — и твоего.
— Да? Продолжай.
— Прежде всего интересно то, что ты и я являемся свидетелями одних и тех же событий и по-разному на них реагируем. Цитируя тебя, «это наша психика делает вещи такими, каковы они есть». Верно?
— Да, снова верно.
— Лично я не удивлен и не озадачен доверчивостью марранского населения, — теперь Франку говорил с большей свободой и убежденностью. — Они верят в мессию по необходимости. Конечно же, мы, марраны, падки на мессианскую идею! Ведь мы в своей католической индоктринации постоянно сталкивались с представлением об Иисусе как о том, кто более чем просто человек и послан на землю с особой миссией. И, конечно, у марранов не вызвало возмущения обращение Шабтая Цви в ислам под страхом смерти! Разве мы, марраны, не пережили еще раньше насильственного обращения в христианство? И, более того, многие из нас имели личный опыт «переобращения» в иудаизм.
— Верно, верно, и снова верно, Франку. Видишь, как мне будет не хватать бесед с тобой! Ты помогаешь мне определять области, где я еще не свободен. Ты прав, мои слова о Шабтае Цви, рабби Абоабе и доверчивых глупцах не согласуются с просветленным разумом. Свободный человек не нарушает свое умиротворение подобными чувствами презрения или раздражения. Мне еще многое предстоит сделать в овладении своими страстями.
— Когда-то ты говорил мне, что истинное познание не может препятствовать никакому аффекту и что наш единственный способ освободиться от аффекта — это обратить в аффект сам разум.
— Ага, думаю, я понял, что ты подразумеваешь: что я настолько трансформировал рассудок, что по временам он неотличим от безрассудства.
— Именно так. Я заметил, что твой гнев и неуравновешенные обвинения проявляются только тогда, когда что-то грозит здравому смыслу.
— И свободе, — добавил Бенто.
Франку мгновение помедлил, тщательно подбирая слова:
— Если так подумать, был еще один момент, когда я заметил, что в тебе бушуют страсти, — когда мы обсуждали положение и права женщин. Мне кажется, что твоим аргументам, доказывающим недоразвитость женского разума, недостает твоей обычной строгости. Например, ты утверждал, что женщины никогда не делили с мужчинами власть, игнорируя существование могущественных монархинь — например, Клеопатры Египетской, Елизаветы Английской, Изабеллы Испанской и…
— Да-да, однако наше сегодняшнее время драгоценно, и мы не можем заниматься всеми вопросами сразу. Давай обратимся к рассудку и свободе. Я сейчас совершенно не склонен говорить о женщинах.
— Но ты, по крайней мере, согласишься с тем, что это еще одна сфера, которую надо рассмотреть в будущем?
— Возможно. Я не уверен.
— Тогда просто позволь мне последний комментарий, и мы перейдем к другим темам, — не ожидая ответа, Франку поспешил продолжить: — Очевидно, что у тебя и меня очень разное отношение к женщинам, и я думаю, что понимаю здесь причинную связь. Тебе интересно?
— Мне должно бы быть интересно, но почему-то мне не очень хочется дослушивать до конца.
— Ну, я все равно продолжу — всего минутку. Думаю, это результат нашего разного опыта с женщинами. У меня были очень нежные отношения с матерью, а теперь — с женой и дочерью, и моя догадка состоит в том, что твое отношение к женскому полу отрицательно по необходимости — из-за твоих прежних контактов с ним. Из того, что ты мне рассказывал, твой опыт довольно мрачен: мать умерла, когда ты был совсем маленьким, умерли и твои последующие «матери» — старшая сестра и мачеха. Вся община знает о том, как резко тебя отвергла оставшаяся сестра, Ребекка. Я слыхал, она подала прошение, опротестовывающее отцовское завещание, чтобы ты не получил его состояние. А потом еще Клара Мария — единственная женщина, которую ты любил, а она ранила тебя, выбрав другого. Помимо нее, я ни разу не слышал, чтобы ты упоминал о каком-то положительном опыте с женщинами.
Бенто продолжал молчать, несколько раз кивнул, медленно переваривая слова Франку, а потом проговорил:
— А теперь — к другим темам. Прежде всего есть кое-что, чего я тебе не сказал, и это — как сильно я восхищаюсь твоим мужеством: открыто заговорить со своей конгрегацией, призывая к умеренности. Твое публичное противостояние рабби Абоабу основано на том, что я называю «адекватными» идеями — движимыми рассудком, а не аффектами. Я бы также хотел побольше услышать о том, как ты представляешь себе новый иудаизм, который надеешься создать. Прежде я бы отклонил эту дискуссию.
Оба понимали, что время летит неудержимо, и Франку говорил быстро.
— Я надеюсь создать иной тип иудаизма, основанный на нашей любви друг к другу и нашей общей традиции. Я планирую устраивать богослужения, в которых не будет упоминания о сверхъестественном, которые будут основаны на нашей общей человечности, черпая мудрость из Торы и Талмуда, которая поведет нас к любящей и нравственной жизни. И, да, мы будем следовать иудейскому закону, но ради единения и нравственной жизни, а не потому, что он завещан Богом. И проницать это всё будет дух моего друга, Баруха Спинозы. Планируя такое будущее, я порой воображаю тебя в роли отца. Моя мечта — создать такую синагогу, в которую ты бы послал учиться своего сына.
Бенто смахнул слезу, сбежавшую по щеке.
— Да, мы — единомышленники, если ты считаешь, что нам следует использовать некоторые церемонии, дабы взывать к той части нашей природы, которая по-прежнему их требует, но не позволять ритуалам поработить нас.
— Воистину, такова моя позиция. И разве не забавно, что, хотя ты пытаешься изменить иудаизм снаружи, а я — изнутри, мы оба сталкиваемся с херемом — ты уже, а я, несомненно, в будущем!
— Я соглашусь со второй частью твоего утверждения: в том, что нам обоим пришлось столкнуться с херемом, есть некая ирония. Однако во избежание недопонимания с твоей стороны, позволь мне еще раз сказать, что я не намерен изменять иудаизм. Я надеюсь, что жизненная преданность разуму искоренит все религии, включая иудаизм, — Бенто бросил взгляд на часы. — Увы, тебе пора, Франку! Уже почти два часа — и трекскойт вскоре будет здесь.
Когда они вышли на причал, Франку сказал:
— Я должен еще кое-что тебе сказать — по поводу той книги, которую ты планируешь написать — свою критику Библии…
— Да?
— Я люблю тебя за то, что ты хочешь ее написать, но, друг мой, прошу тебя, будь осторожен. Не подписывай эту книгу своим именем. Я верю в то, что ты говоришь, но к ней не будут прислушиваться рассудительно. Не сейчас, не при нашей жизни.
