В дверь – уже без стука – внеслась Тонька. За ней влетела Татуня, шумно шлёпнулась на пол и принялась громко барабанить хвостом по полу, оглядываясь в поисках Тигра. Подруга-соседка уселась на стул и водрузила на стол выдержанный портвейн, разлитый в весьма презентабельную ёмкость варианта «на экспорт».
– Что кислые такие? Первые трудности совместного существования? О-о-о! Как я со всеми своими мужиками скандалила поначалу, вы себе даже представить не можете! Вы не тушуйтесь – охота орать – орите! Охота драться – деритесь! Тут главное – не сдерживать себя.
– Тонька, ну ты прям преподаватель этики и психологии семейной жизни, – съехидничала Полина.
– А что?! Очень даже могу!
Бывают же такие! Им что в лоб, что по лбу. Ничем не проймёшь!
– Дамы! Пришло время для тягостного портвейна под гениальнейшую песню дядюшки Примуса. – Он вытащил пробку и разлил по стаканам бордовую жидкость, пригубил, прокомментировав: – Высший класс бормотуха, не какие-нибудь три семёрки![45] Где взяла?
– Так свекровь принесла. Капитан какого-то «пассажира» ей подогнал крымского. Одиннадцатилетней выдержки, между прочим. А ты – бормотуха… Обижаешь!
– Мне простительно. Я сегодня подавленно-саркастичен, как Гамлет, и уныло-тосклив, как Блок. Пейте, курите, внимайте и запоминайте. Когда ещё доведётся попасть в нужную компанию в нужном настроении?
Произнося это, он смотрел в окно и подстраивал гитару. Затем обернулся, сделал ещё глоток, закурил, объявил:
– «Голова»!
И запел…
Пел он отменно. «Если у вас на гитаре стёрто три лада – значит, вы душа компании!» – его присказка. Бардовско-высоцкий репертуар, популярные песенки – на любой вкус и заказ. Да хоть ламбаду! Но вот о том, что он сам сочиняет, даже Полина не знала. Нет, ну он, конечно же, болтал… Но ни разу не читал, не пел «из себя»… А чего не пощупано – того и нет. Чаще ведь наоборот – нет и того, что пощупано. Или есть, но совсем не то, что ожидалось… Одно слово – сумбур. Оно и понятно – портвейн после шампанского! В общем, спеть на страницах не удастся, как бы автор этого ни хотел. Изображать здесь аккорды? Ну так в песне Примуса их было далеко не три, композиция была весьма джазовая, и неискушённого в чтении аккордов читателя они будут только раздражать, как раздражает всех неискушённых то, в чём они таки не искушены. Читать правильно: не «не искусаны», а «не искусны»… Чёртов Port Wine!
Так что просто текст и ничего более.
отлетела голова
покатилась по ступеням
и едва-едва
примятая трава
обагрилась кровью
на весеннем
круге солнца
появился кто-то в чёрном
брызги крови замерцали
на рубиновых тонах
с оттенком стали
Семеро
ждут дождя
Трое
спешат уснуть
Камни лежат на камнях
И это смерть моя
Я вижу
покатилась голова
всё дальше, дальше
по дорогам
по весенним
кто-то в чёрном встал на землю
и едва-едва
на золотых полях
остался след подковы
безмятежность дремлет
на моих руках я снова
вижу бриллиантовые брызги
в облаках
я снова слышу это
снова я
я просто снова
Семеро
ждут дождя
Трое
спешат уснуть
Камни лежат на камнях
И это смерть моя
Я знаю
– Обалдеть! – только и сказала Тонька, когда он закончил. – Ничего не поняла, но так красиво, что просто обалдеть!
– Для глухих для глухих, два раза два раза, не повторяем не повторяем! – Примус отложил гитару. – Но тебе, Антонина, я расскажу, «что хотел сказать автор» этой песни. Он, собственно говоря, ничего такого необыкновенного не хотел сказать. Это всего лишь песня про откоцанную голову.
– А кто этот «кто-то в чёрном»? И почему «безмятежность дремлет»? И что значит – «снова я, я просто снова…»?
– Ага! Ты ещё спроси меня, кто такие эти семеро и почему они ждут дождя, чем занимаются эти трое и зачем они спешат уснуть. А потом пойди на пляж и спроси у камней, какого хрена это они лежат на камнях!
– Примус, ты что, правда видишь свою смерть? – прошептала Полина.
– Тьфу ты! Ещё одна отравленная портвейном! Полюшка, ну ты-то уж!.. Разумеется, я не вижу свою смерть. Я просто смотрел на череп. И потом написал эту песню. И вообще, любое искусство существует лишь на уровне впечатления – искусство ли оно стихосложения, песнопения или, например, любви. Будешь добиваться понимания – ещё поймёшь, не дай бог!
– Оставим впечатления. Расскажи мне, мой мудрый друг, что же можно понять в искусстве любви? – зашипела Полина на Примуса.
– О! Мне понятна ваша ирония, юная леди. Но боюсь, что если я вам отвечу – мой ответ придётся вам не по вкусу.
– Ребята, я что-то пропустила?
– Тоня, разве ты можешь хоть что-нибудь пропустить в этой квартире?!
– Лёшка, ты не придуривайся! Ты по-человечески скажи. Вчера был совет да любовь. А сегодня одна шипит, другой в неё заумные многозначительные мячики кидает…
– Да-да, Лёш, скажи по-человечески! – язвительно поддакнула Полина. – Я, глядишь, мячик на твою сторону и сумею отбить. А то я вся уже в синяках и гематомах в этом сете.
– Ах, как вы стали неповоротливы! Но в изворотливости вам не откажешь. А вот в скорости реакций… Я, дамы, вас сегодня покину. Я немного не в себе, что бывает крайне редко. И я не хочу, чтобы хоть одна из вас видела меня в таком состоянии. Особенно не хочу, чтобы меня таким видела моё сокровище…
– Лёшка, ты что?! – испугалась Тонька. – Куда ты?! Чего вдруг?!
– Рубашку отдать? – Полина не желала расставаться с язвительным тоном.
– Нет, детка, – Примус, напротив, был непробиваемо, безупречно ласков и нежен. – Тебе она очень к лицу. Я хочу, чтобы, когда я вернусь, ты была в моей рубашке. Мне же вполне достанет футболки под курткой. – Он поцеловал её в губы. Шутовски чмокнул Тоньку в щёчку. Сказал: «Дамы, приятного вечера!» – и вышел за дверь.
– Догони!
– Вот ещё!
– Догони, тебе говорю!
– Нет.
– И всё?
– Мне достаточно.
– Да он же молится на тебя, дура!
– Мне не нужны молитвы.
– Трижды дура!
– Уж какая есть.
– Ну хоть заплачь, что ли…
– Я уже плакала, когда ты Кроткого трахнула.
– Думаешь, мне и Примуса надо трахнуть, чтобы ты немножко… разморозилась и стала похожа на живого человека, а не на злобную ледяную куклу?
– Тонь… Давай просто пить, курить и сплетничать, ладно?
– Ладно…
И они пили, курили и сплетничали.
А Примус снял девицу… Не будем врать – он снял двух девиц, купил пару бутылок водки. Напился вместе с девицами и всю ночь трахал их на общажной койке. Вежливо, как никогда, попросив Кроткого катиться ко всем чертям до завтрашнего дня. И всё, что должно стоять, – стояло дальше, дольше и выше некуда.
Первое, что он увидел утром, – это фотографию Полины на столе. Она стояла вполоборота и смеялась.
– Если ваше высочество хочет пажа – паж не смеет вам отказать. Но паж не знает, как можно оскорбить ваше высочество, даже если вы сами жаждете быть оскорблённой! Вам, ваше высочество, нужен кто-нибудь рангом никак не меньше вашего. Я же, как и прежде, буду вполне довольствоваться служением. В какой угодно роли. Угодно шута? Получите шута. Нужен грузчик? Извольте. Электрик? С нашим удовольствием. Нянька для ребёнка вашего высочества? За счастье! Я навсегда останусь вашим пажом, госпожа Романова… Полюшка. Паж может дрочить на фотографию, но паж не может любить ваше высочество, как мужчина должен любить женщину. Это сильнее меня. Этот барьер непреодолим. И я не знаю, что мне делать… – Он замолчал. Оглядел комнату, вернулся взглядом к столу с фотографией, мотнул головой, стряхивая что-то неопределённое или, лучше сказать, неопределяемое, и подмигнул Полине. – Но делать-то что-то с этим надо? Для начала выгоню-ка я этих баб, невольных жертв моей нерадивости! Потом помоюсь, оденусь, куплю тебе цветы, опохмелюсь, поем – и всё наладится. И не будет никаких пажей и никаких ваших высочеств. Всё наладится, и мы сразу поженимся. Тебе смешно или ты рада? … Мне решать? За мной не заржавеет, ты же знаешь! … Что говоришь? … Ладно, не язви. Я всё равно тебя люблю.
