Мертке не прерывает работы. Она знает только одно:
— Оле не может поступить несправедливо.
— Да не об этом речь! А что, если с ним самим обошлись несправедливо?..
Оле до бедер ушел в рыбацкие сапоги. Укрывшись за ивняком, что между Коровьим и Телячьим озерами, он роет заболоченную землю. Оле копает, скребет, как гном, и пышет злостью, но все же он не подавлен и не придавлен. Он похож на первобытного человека, добывающего огонь.
Его отстранили от занимаемой должности. Но отстранить его может лишь тот, кто убьет его. Старинная песня вспоминается Оле, и он с вызовом запевает ее:
Шумела яблоня ветвями,
В саду отцовском, у стены.
Светились красными плодами
Моя мальчишеские сны.
А с гор на море падал ветер,
Срывал на яблоньке он злость,
Он заломил ей руки-ветви,
Он изогнул их вкривь и вкось.
Но майской ночью величавой
В извечной тайне темноты
Из-под коры ее шершавой
Явились белые цветы.
Я уходил в дороги смело,
Я жил от яблони вдали,
А в сердце — все она шумела,
В глазах цветы ее цвели.
Все было — беды и победы.
Она не встретила меня.
Но видел я — опять побеги
Из черного пробились пня.
Ты встанешь пред моей могилой,
Но не горюй — ведь из холма
Росток пробьется с новой силой,
Как жизнь сама, весна сама.
Проходит день, и ночь, и еще день. Оле нет как нет. Мертке начинает тревожиться. И утешения матушки Нитнагель ей не помогают. В коровнике ее встречает Ян Буллерт.
— Вы свободны, барышня! Пришла смена.
Буллерт задерживает ее руку в своих: дойка — неподходящее занятие для таких ручек.
Шуточки Буллерта пугают Мертке. Ей не до смеха. Трудно ей смотреть, как хозяйничает Буллерт среди шведских коров. Повадки у него такие, словно это стадо изготовлено по его заказу.
Вечер. Подмораживает. Мертке надевает пальтецо, оставшееся от школьных времен. И, дрожа, выходит из дому.
Уже целый час ищет она Оле. Время от времени останавливается и окликает мужа. Ответа нет. Только дикий селезень отзывается с Ласточкина ручья: «Оле, ах, Оле!»
Мертке видит, как поблескивает сквозь редкий кустарник Коровье озеро. Только не туда! На что была похожа Аннгрет, когда ее нашли! Растекается ли человек после смерти? Должно быть, так. Лишь дела его остаются, как следы на земле.
Вот она стоит перед открытым коровником. Здесь расцветало ее великое лето: три тысячи уток! Это и есть ее дело?
Мертке вспоминает про Фриду Симсон. «Человек может ошибиться. Жизнь не ошибается. А партия следует за жизнью». Так однажды сказал Оле. Неужели Фрида — это и есть жизнь?
Исчезновение Оле тревожит Крюгера больше, чем он это показывает. Крюгер без устали, чердак за чердаком, обшаривает кооперативные строения, вечером он — случайно, разумеется, — заглядывает в открытый коровник, потом ходит и ходит вокруг озера.
— Ты ведь не опозоришь меня, дружище!
Но тревога все-таки прорывается наружу. Он говорит с активом. По виду даже и не собрание — они просто, как бы невзначай, рассаживаются на телеге в кооперативном дворе.
— Мы должны его искать.
Эмме сама мысль, что Оле мог что-нибудь с собой сделать, кажется нелепой.
— Искать этого старого осла? Если он хоть чему-нибудь научился у Антона, то уже давно сидит у окружного секретаря.
Герман Вейхельт творит молитву:
— Отец наш небесный, что с нами будет без твоего заместителя!
С улицы доносится лязг и грохот, будто в село въехал тяжелый танк. Активистам приходится не высказывать, а выкрикивать свое мнение.
— Судьба часто преследует самых лучших! — орет Адам Нитнагель.
— Сам ты судьба! — орет в ответ Эмма. — Голова седая, а ума ни на грош! И когда только ты станешь коммунистом?
На улице все стихает. В воротах появляется Вуншгетрей. Уж не решил ли он сесть в танк и с бою взять Блюменау, неподатливую деревню между лесом и озерами. Нет, товарищи, что вы! На грузовике с негабаритным прицепом Вуншгетрей привез экскаватор.
— Где же ваш Оле?
Молчание.
Но Вуншгетрей продолжает улыбаться. Еще никто ни разу не видел на его лице столь широкой улыбки.
— Я вам экскаватор привез. Где Оле?
— Сняли его.
— Кто снял?
Крюгер устало вздыхает.
— А не ты ли, мой мальчик?
Через десять минут Вуншгетрей и Крюгер уже в правлении. Симсон изливает на секретаря все наличные запасы дружелюбия. На сей раз из его попытки не замечать ее ничего не выйдет. И она это знает. Можно начинать разговор на высшем уровне.
Вуншгетрей, задыхаясь:
— Что ты делаешь?
Фрида частит свою молитву:
— Подготовительные работы к агитвоскресенью ведутся с необходимым размахом… трудности устранены… намечаются первые предвестники успеха… Буллерт уже подал заявление в кооператив…
Вуншгетрей грохает кулаком по столу. Звякает крышка чернильницы.
— Что ты делаешь с Оле?
Фрида невозмутимо:
— Снят с работы.
— Как это тебя угораздило?
— Морально неустойчив.
— А мне не доложили?
— Дело не терпело отлагательств. Товарищ Краусхар в курсе.
Секретаря трясет. Куда делась его неизменная усмешка? Симсон закуривает сигарету и вынимает из небольшого сейфа письмо Аннгрет.
Оба — Крюгер и Вуншгетрей — читают. Уголки губ у Крюгера подергиваются.
— Ты знала Аннгрет?
— Знала.
— И ты поверила этой писанине? Направленной против нашего товарища Оле…
— А откуда ты знаешь, что Оле до сих пор наш товарищ? Что он не махнул кой-куда подальше?
Крюгер ей не отвечает. В ней говорит злобное недоверие, мстительность, дурь и еще невесть что…
Молчание, долгое молчание. Фрида затягивается, выпускает дым. Кто этот Крюгер? Пенсионер! А Вуншгетрей сумеет оценить ее бдительность.
Но вдруг районный секретарь произносит фразу, которой она не ожидала, никогда, никоим образом. Он говорит печально:
— Ничему ты не научилась… абсолютно ничему.
Фрида бессильно опускается на стул. Товарищи, она виновата или мы все? Как это говорили про Антона Дюрра? Не по сердцу ему были дрессированные люди. Он воспринимал их как печальную деформацию высшего, что есть на земле.
Мертке добежала до мергельных лугов. В тумане перед ней встает черный холм. Свежая земля. Земля, пахнущая мохом и тиной. Чей-то хрип пробивается сквозь туман. Мертке вся дрожит. Ей страшно, она бросается на рыбацкую тропку. Теперь она может заглянуть за холм. Там на подстилке из камыша лежит человек.
— Оле!
Мертке хочет разбудить пышущего жаром Оле и тихонько дергает его за ухо. Он со стоном поворачивается.
— Уж не слепа ли ты, девушка? Видишь, как время посеребрило мои волосы?
Мертке мчится за помощью в село.
Отчего это все бегут на мергельные луга? Запрягают телеги, катят вагонетки. Музыка, крики «ура». Оле хочет к ним: это празднуют его победу. Но он не может сдвинуться с места. Он пустил корни. Он стал деревом.
Тракторы ползут по лугам. Люди рассыпают мергель. Исчезает кислица, исчезают камыши. Стеной встает клевер, люцерна, просянка. Тучные коровы, как пестрые холмы, по самое вымя стоят в высокой траве.
— Вот видите! — кричит Оле.
Но никто его не понимает. Голос его — шелест и шорох. И, полный разочарования, падает он в камыши.
Оле копал, надрывался, потел, скреб. Но болотная вода проступала снова и снова. Сердце его стучало — нет, не стучало, а грохотало. Когда не хватало сил, он себя подбадривал. «Да это же ни одна лошадь не выдержит!» — стучало сердце.
«Я выдержу!» — говорил Оле.
На исходе второго дня сквозь заболоченную почву мелькнуло что-то серое — залежи мергеля. И тогда он вразумил свое сердце: «Успокойся! Продержись! Цель близка!»
Он очистил слой мергеля величиною со стол. Зубы у него стучали — от радости, конечно.
Была уже ночь. Оле съел ломоть хлеба, принес воды с озера, напился. Потом натаскал сухих камышей — целую охапку и устроил себе хрусткую постель.
Потом он поворочался с боку на бок и заснул. Спал до тех пор, пока его не укусил ночной мороз. Тут он вскочил и снова начал копать. Холодные звезды висели над озером. А Земля кружилась — звезда среди многих других.
Вечером третьего дня Оле расчистил мергельный участок размером с целый сад. Отец его Пауль и дедушка Иоганн не ошиблись: мергель есть.
Но у Оле уже нет сил сгонять в село и сказать: можете приходить за мергелем!
Руки и ноги у него словно налиты свинцом. Зубы лязгают, стучат, как трещотки.
Он мечется на своем камышовом ложе и все зябнет, зябнет. Вот отдохну немножко — и пойду. Надо только подбавить камыша. Вот и Мертке бежит с одеялом. Теперь ему тепло… Но это уже начинается бред.
