Итак, дверь распахнулась, она вздрогнула, как неизбежно поступают персонажи в замусоленных от чтения книжках. Краска сбежала с ее лица, она поспешно поднялась, сжимая в руке оружие, и узрела Велисария – он дышал часто, как собака, от пояса был измазан кровью, а глаза его горели сверхъестественной силой, с которой ему посчастливилось родиться.
– Я бежал… – проговорил он и прошел к столу, осторожно положив на него свою жалкую ношу – безвольную, расслабленную и спокойную, как и любой из тысячи мертвых, виденных ею прошлой ночью.
– Кто это? – спросила Пелагия, удивляясь, отчего это силач озаботился всего одним из столь многих.
– Он живой, – сказал Велисарий. – Это сумасшедший капитан.
Пелагия быстро склонилась над телом; в душе у нее боролись, бились ужас и надежда. Она не узнала его. Так много запекшейся крови, клочков излохмаченной плоти, так много дырочек в гимнастерке на груди, все еще сочившихся кровью. Лицо и волосы блестели и были покрыты лепешками грязи. Она хотела коснуться его, но отдернула руку. До чего можно касаться у человека в таком состоянии? Она хотела обнять его, но как обнимешь человека, настолько израненного?
Труп открыл глаза, губы его улыбнулись.
– Калимера, корициму, – произнес он. Она узнала голос.
– Сейчас вечер, – глупо ответила она, не найдясь, что сказать еще.
– Ну, тогда, калиспера, – пробормотал он и закрыл глаза.
Пелагия взглянула на гиганта распахнутыми в отчаянии глазами и сказала:
– Велисарио, ты сделал великое дело. Я приведу отца. Посиди пока с ним.
За все время женщина вошла в кофейню впервые. Это было уже не то место, что прежде, но все равно оно оставалось свято мужским, и когда она ворвалась, распахнув дверь огромного чулана, где мужчины слушали Би-би-си (целая дивизия «Венеция» итальянской армии присоединилась к партизанам Тито), прокатилась весьма ощутимая волна неодобрения. Из помещения выплыли клубы табачного дыма: там в стиснутом пространстве сидели, выпрямившись, отец и четверо мужчин и смотрели на нее с возмущением, доходящим чуть ли не до ненависти. Коколис зарычал, но она схватила отца за руку и, невзирая на его протесты, потащила из заведения.
Доктор взглянул на тело и понял, что хуже он не видел ничего. Крови было столько, что хватило бы заполнить артерии лошади, а кусочками мяса можно было месяцами кормить ворон. Впервые за свою медицинскую практику он почувствовал себя бесполезным: он проиграл, и руки у него опустились.
– Милосерднее будет убить его, – проговорил он, и прежде чем Велисарий успел сказать: «И я об этом думал», – оскорбленная Пелагия в ярости принялась лупить отца обеими руками по груди и пинать по ногам. Велисарий сделал шаг, обхватил ее одной рукой за талию, приподнял и поместил на выступ бедра – это положение обычно занимала его пушка, – а Пелагия молотила его по ляжкам и выла.
И вот так, наконец, поставили кипятиться воду и осторожно срезали лоскутья капитанского обмундирования. Пелагия неистово разорвала на полосы не только свои, но и отцовские простыни. Потом принесла все припрятанные бутыли спирта и добрую порцию заботливо прибереженного отцом местного вина.
Смывая кровь, доктор Яннис причитал:
– Что же я могу сделать? Я этому не обучался. Я не настоящий хирург. У меня ни халата, ни шапочки, ни перчаток, никакого этого пенициллина, о котором я слышал. Рентген-аппарата нет, дистиллированной воды нет, сыворотки нет, плазмы нет, крови нет…
– Замолчи, замолчи, замолчи! – кричала Пелагия, а сердце ее скакало в панике и решимости. – Я видела, как ты скрепил перелом десятисантиметровым гвоздем! Просто замолчи и делай!
– Господи Иисусе! – только и вымолвил запуганный доктор.
Поскольку доктор не подозревал, что большая часть крови и кусков мяса раньше принадлежала широкой спине Карло Гуэрсио, он подумал, что столь немногочисленные ранения Антонио Корелли – возможно, чудо святого. Когда кровь смыли, а кучу испачканного в ней тряпья собрали с пола и бросили кипятиться, стало ясно, что у жертвы шесть пуль в груди, одна в брюшной полости, одна прошла навылет сквозь мякоть правой руки. На щеке также обнаружили безобразную, но несущественную вмятину.
И все-таки дело казалось безнадежным. Доктор знал слишком много, чтобы быть оптимистом, и недостаточно, чтобы уменьшить свой пессимизм. В отверстиях окажутся фрагменты обмундирования и образованные пулями воздушные карманы. Будут осколки ребер, которые он не сможет обнаружить, возникнет остеомиелит от инфекции мириад микробов, которые распространят свою отраву через костный мозг в кровь, в венозные сосуды, вызвав смерть от заражения крови. Доктор понимал, что пули могли застрять в таких местах, где прикосновение к ним вызовет беспорядочное кровотечение, а если их не трогать, то они станут причиной непобедимой инфекции. Уже мог начаться гемоторакс – скопление крови в пространствах между грудной перегородкой и легким. Очень скоро могла развиться газовая гангрена. Появятся секвестры, которые необходимо будет удалить и местоположение которых он не сможет установить даже предположительно. Доктор открыл одну из бутылок с ракией, сделал большой глоток и передал ее Велисарию, который из солидарности сделал то же самое. Он остался на кухне, ошеломленный происходящим.
Доктор собрался с мыслями и понял, что без толку делать поспешные выводы. Хирург вначале обследует, а думает потом. Глоток спиртного оставил во рту вкус аниса, а в животе успокаивающе потеплело. Доктор взял зонд и осторожно ввел его в каждую рану, пока не почувствовал, что достал до пули. Он отметил, что отверстия странно широкие и каждое окружено желтым кольцом ушиба. Почему же отверстия такие широкие?
Доктор замер в изумлении. Они даже не глубокие. До него вдруг дошло, что на самом деле пули должны были пройти насквозь, оставив на спине жертвы огромные выходные отверстия, из которых бы хлестала кровь.
– Дочь, – сказал он, – клянусь всеми святыми, тело этого человека сделано из стали. Думаю, он будет жить.
Он достал стетоскоп и послушал. Сердце билось слабо, но ровно.
– Антонио, – позвал доктор, и Корелли открыл глаза. Он попытался улыбнуться.
– Антонио, я буду тебя оперировать. У меня мало морфия. Ты можешь выпить? Правда, кровь станет жиже, но ничего не поделаешь.
– Пелагия… – выговорил Корелли.
Велисарий приподнял капитану голову, а Пелагия влила ему в горло чашку ракии, пока доктор готовил три четверти грамма морфия. Он будет впрыскивать такое же количество каждые полчаса, если нужно, и каждые полчаса, если это потребуется, капитан будет глотать ракию.
– Мне нужно побольше света, – сказал доктор, и Пелагия принесла из всех комнат все лампы, а Велисарий на кухне зажег их. За окном было темно, среди металлического пиликанья сверчков и прочих природных звуков этого двуличного и обманчивого покоя ухали совы. С зажатой в зубах первой из своих ночных мышек вошла Кискиса, и Пелагия шугнула ее за дверь.
В одну руку доктор впрыснул морфий, а в другую, для равновесия, но без ясного основания, если не считать интуиции, ввел десять кубиков сахара и соляного раствора, которые Пелагия смешала в кувшине. Ей не хотелось смотреть, как тело любимого человека прокалывают и ощупывают, но она понимала, что вскоре увидит его раскромсанным, разрезанным. И глядя на это бледное, пронзенное, в крови, беспомощное, как червяк, тело, она сознавала, что это – совсем не то, что любишь. Любишь человека со светящимися глазами, с губами, предназначенными для улыбок и речей. Она держала пальцы музыканта в своей руке и смотрела на аккуратно подстриженные ногти. Они не синели, это хорошо. Любишь не руки, а человека, заставляющего пальцы бегать по ладам. Как часто она представляла, что они трогают ее груди. Доктор, увидев, что она задумалась, сказал:
– Не сиди просто так. Обработай раны на лице и руке. Промой, отрежь лоскутья, продезинфицируй и зашей. Ты хочешь быть врачом или нет? И нам потребуется еще кипяченой воды, много. И вымой руки – особенно под ногтями.
Пелагия стояла и моргала, безвольно опустив руки.
– Ты уверен, что он без сознания? Я не хочу делать ему больно.
– А мне сейчас придется сделать ему очень больно. – Он влепил Корелли пощечину и заорал: – Антонио, твоя мать – шлюха! – Реакции не было, и доктор сказал: – Отключился.
– Его мать умерла, – укоризненно проговорила Пелагия. – Не пей больше ракии, раз начинаешь говорить такие вещи.
На улице прогромыхал немецкий бронетранспортер, и все трое замерли, пока он не проехал.
– Сволочи, – сказал Велисарий.
За этот час перед Пелагией раскрылась вся чудовищность того, чем она попросила заняться отца. У нее тряслись руки, она едва могла заставить себя касаться этих ран. Сначала она с опаской слегка дотрагивалась до них, а потом ужаснулась, когда, подняв глаза, увидела, как отец вырезает широкие дыры вокруг пулевых ран.
