И уже мгновение спустя он позавидовал Северине, которая унесла свои секреты в могилу, — по крайней мере, она теперь уже ничем не рисковала. Умереть было не так больно, как терпеть бесчестье.
К его великому удивлению, выяснилось, что он не единственный в доме, кто как приклеенный внимает новостям: кухарка, домработница, управляющий и вообще весь персонал — все в доме не могли оторваться от экрана, радио, газет или Интернета: Захарий Бидерман интересовал всех.
— Что их-то так притягивает? Им-то особенно и терять нечего, хотя…
Франсуа-Максим предположил, что это просто проявление социальной озлобленности: маленькие люди счастливы, что кто-то могущественный слетел с олимпа.
В то утро, уже в машине, пока ждал детей, которых он должен был отвезти в школу, он заметил на тротуаре Марселлу, консьержку из соседнего дома, которая подплыла к нему, поводя плечами:
— Слыхали, что случилось с месье Бидерманом?
— Я там был.
— Что? Видали, как он ее насиловал?
— Нет, просто я был на том приеме и присутствовал при аресте.
— И что, как по-вашему, он виновен?
— Понятия не имею. Вроде у следствия есть доказательства.
— Бедный… Это все специально подстроено.
— Да, эта версия тоже выглядит правдоподобно.
— Я не спамши, месье, совсем не спамши в эту ночь. Все смотрела телевизор, так меня эта история зацепила.
Франсуа-Максим не очень-то хотел откровенничать с этой кумушкой и ограничился признанием, что и он реагировал так же.
— Но почему? — спросил он консьержку уже менее сухо.
— Как упал-то он, месье, свысока свалился… Вот уж не повезло так не повезло. Я подумала, что ведь такое и со мной могло случиться.
Он кусал губы, понимая, что нельзя показать консьержке, что это его рассмешило. Конечно, всякому может не повезти, хоть падать придется и с разной высоты…
— Но разве вам есть что скрывать? — осведомился он.
— Мне-то нечего, — проревела Марселла.
— Так что же?
— Да всем-то нам скрывать особо нечего, зато всем есть что терять.
И на этом она принялась облаивать какого-то типа, который не убрал за своей собачкой:
— Давайте-давайте, не стесняйтесь! Вот скажите-ка, мы ходим писать вам под дверь? Фу, гадость!
И так она гавкала на нерадивого хозяина собаки, словно забыв о существовании Франсуа-Максима. Его дочери и сын вышли из подъезда и сели в машину. Раньше Северина всегда махала им вслед, стоя в дверях, каждый из них помнил, как это было, и каждый старался это забыть.
Они ехали молча, и тут Гвендолин, старшенькая, сказала:
— Папа, я тут думала про маму. Мне кажется, я поняла, что случилось.
Франсуа-Максим бросил тревожный взгляд в зеркало заднего вида, потом кивнул, чтобы она продолжала.
— У мамы была смертельная болезнь, неизлечимая. И она это знала.
— Кто тебе это сказал?
— Я сама догадалась.
— Продолжай, дочка.
— Это все. Она узнала, что болезнь неизлечима, и приняла меры, чтобы не мучиться. Главное, она думала о нас.
— О нас?
— Она не хотела, чтобы мы страдали, глядя на ее страдания.
Все долго молчали, обдумывая услышанное. Машина остановилась на красном светофоре.
— Ты все хорошо объяснила, Гвендолин, — медленно произнес Франсуа-Максим. — Это правдоподобно, и еще это очень похоже на маму.
— Ага, — поддакнул взволнованный Гийом.
Две младших сестры тоже пробормотали что-то в знак согласия. Машина двинулась дальше.
Франсуа-Максим решил, что будет хорошо, если эта идея закрепится в их сознании. По крайней мере, эта гипотеза выглядит более утешительной, чем другие: не Северина ушла из жизни, а жизнь сама покинула ее. Зачем же спорить с этим? Ведь спокойствие важнее правды?
Он отвез детей в школу, крепко поцеловал всех по очереди, словно хотел запечатлеть свою любовь у них на лбу, и снова забрался во внедорожник.
Обычно он в это время ехал в банк. Хотя нет. Обычно он проезжал через лес, а уже потом направлялся в банк.
Заезжать ли туда сегодня? Он поскреб в затылке. Вообще-то ему не хотелось. Ни ощущения конского крупа под ягодицами. Ни прикосновений какого-нибудь парня.
Он тряхнул головой. А может, именно потому, что его туда не тянет, ему и надо это сделать? Вдруг это поможет ему вылечиться…
От чего вылечиться?
Так он посидел в растерянности, положив руки на руль, и, перебирая мысли, пытался докопаться, чего же ему хочется.
Ничего.
Он нажал на газ, будто рассчитывая, что машина сама привезет его куда надо.
Внедорожник поехал, потом остановился на обочине. Отсюда к конюшням не подъехать. Значит, прогулки на лошади сегодня не будет. Значит, он пойдет пешком.
Франсуа-Максим оставил машину и побрел под сенью крон в сторону тех тропок, где мужские силуэты прохаживались туда-сюда, а потом вдвоем или по нескольку человек исчезали среди деревьев.
Он остановился. Внезапно эти блуждания показались ему комичными. Хуже того, он почувствовал к ним отвращение. Эта круговерть мужчин-одиночек не вызывала у него больше ни аппетита, ни удовольствия. Он видел только сексуальный голод, вынужденную анонимность, короткие ласки украдкой, измотанность и неудовлетворенность. Здесь были несчастные, обреченные идти на поводу у своего недуга, больные, цедящие отравленную воду, но не больше, чем нужно, чтобы оставаться больными, — яда было недостаточно, чтобы от него умереть. Счастливых здесь не было. Их тела извивались, они считали это ласками, но соединялись не для того, чтобы подольше быть вместе, — скорее, чтоб поскорей отвязаться. Здесь практиковали своего рода спринтерский секс, неистовую скачку от подготовительных ласк к эякуляции. Да, сперма в итоге вытекала, но процесс этот сопровождался криком, гримасами, им важно было просто отделаться от желания, а не достигнуть высшего блаженства. Какими же ему представлялись уродливыми в тот день эти охотники-одиночки с поникшими плечами: руки в карманах, глаза бегают и никогда не смотрят в глаза идущему навстречу — только ниже пояса.
Один юноша приблизился, остановился, внимательно взглянул на Франсуа-Максима и выпятил губы.
Франсуа-Максим плюнул.
Юноша вздрогнул в недоумении.
Франсуа-Максим процедил сквозь зубы:
— Педик! — Развернулся и бодрым шагом двинулся к машине.
«С этим покончено. Я сюда больше не вернусь. Вот мерзость!»
Одна вспышка гнева — и он забыл, как тысячу раз выходил из этих перелесков с улыбкой, переполненный новой энергией, и чувствовал себя в сто раз счастливее, мужественнее и привлекательнее, чем до того. Если бы кто-нибудь это ему напомнил, он бы не поверил.
И Франсуа-Максим поехал в банк. Почтенное приветствие охранников, уважение, которое выказывали ему подчиненные, их заискивающие взгляды возвращали его к жизни. «Уф, я все еще остаюсь банкиром и начальником».
Он зашел в свой кабинет, побеседовал с секретаршей, которая растерялась, не зная, как с ним разговаривать: как обычно или в соответствии с его трагическими обстоятельствами. Он с нежностью рассказал ей о детях, о том, куда он собирается их отвезти на ближайшие каникулы.
По его просьбе организовали небольшое собрание, и он обсудил с сотрудниками текущие проблемы.
Около полудня собрание закончилось, и разговор сам собой перескочил на скандальную историю с Бидерманом. Каждый вставлял словечко, какие-то подробности, говорящие больше о нем самом, чем об этом скандале: кто-то говорил о разбитой семье, кто-то — о загубленной карьере, кто-то предполагал, что все это заговор, еще один ругал власть за то, что она толкает страну в пропасть, а последний пытался установить взаимосвязь между политикой и либидо.
Варнье дождался, пока все не выскажутся, и заключил:
— Ну заварили кашу!
— Это точно.
И все сошлись на этом многозначительном вердикте, никто не стал уточнять, имел ли он в виду нереализованные амбиции Бидермана, насилие над женщиной или то, что никто не знает, кого теперь поставить во главе государства.
Варнье похлопал Франсуа-Максима по плечу:
— Слушай, раз ты здесь, давай вместе поговорим с трейдером, которого нам прислали из Парижа? Собеседование через пять минут.
— Да, конечно давай, — ответил он, боясь оставаться в одиночестве.
Франсуа-Максим и Варнье устроились в гостиной с лепным потолком, предназначенной для важных клиентов, и попросили пригласить кандидата.
Не успел он войти, Франсуа-Максима передернуло: этот тридцатилетний парень не скрывал, что он гей. Что за новости? Костюм у него ни покроем, ни цветом не вписывался в общепринятые нормы, на галстуке — огромный до неприличия узел, заостренные ботинки явно претендуют на оригинальность. Франсуа-Максим с первого взгляда почувствовал к нему отвращение, тем более что трейдер глядел на него, явно показывая, что тот кажется ему привлекательным. Такая наглость окончательно взбесила банкира, и он решил не раскрывать рта и только следить за происходящим.
