Я хочу крикнуть:
— Не буду! Не стану! Я здорова!
Но в тот миг, как я разомкнула губы, чтобы вздохнуть, медлительная Вика с неподвижными глазами наклонилась ко мне и с боксерской быстротой запихнула мне в рот таблетки, и так же быстро одной рукой зажала мне нос, а другой ухватила за кончик языка и потянула на себя. Задыхаясь, я вскрикнула, всхлипнула — и разноцветные таблеточки нырнули в меня.
Вика равнодушно сказала:
— Лежите спокойно. Если возбудитесь — велю вас связать в укрутку…
И ушла.
Отравленная кровь тяжело и вязко бурлила во мне. Громкий гул в ушах наплывал, стихал и возвращался вновь. Стало очень жарко. По мне тек пот — струйками, непрерывно, намокла подо мной подушка, я задыхалась, но не могла поднять голову. В груди было пусто, и вся эта пустота вдруг заполнилась желтым медным тазом. В нем валялось мое сердце. И с грохотом подпрыгивало и стучало.
Желтые глазные яблоки Клавы… Она подкралась к моей кровати, никто не видит ее… Она хочет влезть внутрь меня и ложкой проткнуть мое бьющееся в тазу сердце… Желтый смрад серы… Как мне горячо… Алешенька, они разбомбили меня изнутри…
У меня нет больше убежища… Клава сейчас подожжет мою кровать… Она уже горит — это я сгораю… Я не могу больше…
И желтый голос Светы летит надо мной пронзительно, звенит копье над моим пожарищем, кричит жутко… Гало… пери… Дол!!!
Бегу по мостовой… Все горит на мне… Я сама… За что?! Смени меня на кресте, Вар-рава!.. Меня распяли вместо тебя… А вы все покинули меня…
Бесконечный бег… нескончаемая дорога… Она загибается передо мной вверх… Я задыхаюсь, у меня нет сил… Я бегу по кольцу…
Дед!.. Дед!.. Ответь мне! Я больше не могу!.. Дед!
— …Мы — другие, Суламита. Мы — вечны… Каждый смертен, а вместе — вечны…
— Почему, дед?.. Я больше не могу… я умираю…
— …Мы не можем погасить огня, и не в наших силах прервать великую пряжу жизни. Мы не вернемся в наш мир… не выполнив завета…
И сама я давно превратилась в голос Светы — лечу я стремительно в никуда, палящая и желтая, как боль…
43. АЛЕШКА. ЗАПОВЕДЬ ОТ ДЬЯВОЛА
На полдороги от аэропорта я заметил за собой «хвост». Где-то у поселка Планерное я остановился, чтобы купить в палатке сигарет. Задрипанная серая «волга» проехала чуть вперед меня и стала. Я купил сигареты, сел в машину, медленно выехал на шоссе, покатил еле-еле. «Волга» телепалась за мной вразвалку. За Химками я дал полный газ — и серая замызганная развалюха мгновенно догнала меня. Форсированные моторы.
Пересек мост через Москву-реку, заехал на колонку, взял тридцать литров бензина и заметил, что пальцы у меня дрожат. Может быть, потому, что осталось у меня кругом-бегом два рубля? Мне казалось, что человекопсы знают — кончились деньги. Они, наверное, знают обо мне уже все. Вон они — терпеливо ждут.
В городе я потерял их из виду. На Маяковке свернул на Садовую и поехал к родителям. Мать обрадовалась. И сразу огорчилась — с порога я попросил одолжить сто рублей.
Отец стоял в дверях гостиной, в своей всегдашней коричнево-зеленой полосатой пижаме, пронзительно смотрел на меня круглыми рысячьими глазами. Медленно ответил, нехотя шевеля своими спекшимися губами:
— Мы денег не печатаем. От пенсии до пенсии тянем. Нам одалживаться не у кого, хоть помри, а должны мы в семь рублей в день уложиться…
Да, это правда. Отец получает триста рублей пенсии. Минус партвзносы, плата за квартиру, электричество, газ. Отставной генерал, бывший министр живет с женой на семь рублей в день.
— Чего смотришь? — рассердился папанька. — Хочешь, чтоб мы тебе последнюю копейку сбережений вынули? Вот тебе!
И протянул мне сухой мосластый кукиш.
— Уж потерпи маленько! Совсем мало осталось — мы с матерью помрем — тогда уж все пропьешь, прахом пустишь! А покамест нам в семь рублей уложиться надо…
Никто, не родившийся здесь — ничего понять про нашу жизнь не может. Всесильный сатрап, беззаконный хозяин жизни, без суда вешавший людей, гонявший свой самолет в Астрахань за свежей икрой и в Самарканд за дынями, убивавший гениев и хуторян, растоптавший целый народ — и теперь никем не наказанный, не осужденный, живет на почтенную генеральскую пенсию в семь рублей на день.
Этого нельзя понять — как? почему? зачем? А распаленный моим молчанием, воспринимаемым как осуждение их жадности, папанька гневно отмахивал рукой, как в молодости шашкой:
— Я не как некоторые, что стыд и срам потеряли! Вон генерал Литовченко — упер с железной дороги вагон спальный, поставил его у себя на даче в Крыму и дачникам сдает купе, деньги лопатой гребет!..
Негромко перебил я его:
— Тебе привет от Гарнизонова…
— От кого? — ошарашенно переспросил отец.
— От Пашки Гарнизонова, твоего шофера бывшего.
Папанька удивленно и недоверчиво проронил:
— Спасибо. А где это ты его нашел?
— В Вильнюсе на улице встретил. Я туда в командировку ездил…
— Как он поживает, прохвост? — поинтересовался отец.
— Поживал хорошо, но сейчас у него неприятности…
— Нажульничал чего? — не сомневаясь, сказал отец.
— Нет, его Прокуратура Союза прижучивает…
— Во! Новости!
— Назначили новое расследование по делу об убийстве Михоэлса…
Даже в полумраке гостиной я видел, как стало стремительно сереть лицо папаньки. Господи, зачем заповедовал — «чти отца и мать своих»?
— Почему? — осевшим, сиплым голосом спросил отец.
— Откуда я знаю? Наверное, американский конгресс требует!
— Я не о том! Я спрашиваю — почему с него начали?
— А он говорит, что не с него — они с Михайловича начали. Помнишь, был у тебя рыжий еврей с усом на щеке?
— Помню… — рассеянно сказал отец, и я видел, как он у меня на глазах нырнул в волны омерзительного страха. Он даже не пытался вынырнуть — он сразу пошел ко дну. Обвисли усики, прикрылись толстыми скорлупками век яростные ядра глаз. Спросил вяло: — А ты-то откуда помнишь?
— У меня память хорошая, я — весь в тебя!
Папанька долго сидел, понурив голову, потом сказал досадливо:
— Вся эта зараза идет от Хрущева — кабана шалого, скота проклятущего! Сволочь волюнтаристская…
Я усмехнулся:
— Действительно, убедительный ряд волюнтаристов: Августин Блаженный — Шопенгауэр — Ницше — Хрущев. Что ты говоришь, подумай сам! Хрущеву пятнадцать лет как пинка под жопу дали!
Отец махнул на меня рукой, горячо спросил:
— А что Пашка говорил — о чем его там расспрашивали?
— Так он мне и скажет! Наверное, все на тебя валил!
И щеки у отца отекли, покраснели белки, кровью налились, и я вдруг вспомнил о епископе, у которого лопнул сосуд в глазу на допросе у папаньки.
Господи, что же я делаю? Зачем ты мне дал этот непереносимый крест? Зачем Ты поставил судить меня отца моего?
Только истина от тебя, но ведь правда вся от Тебя! Они замучают Улу, они, наверное, убьют меня. Но мне надо спасти Улу. Мне нужны имена, свидетели, факты. Я немой, мне надо закричать такую страшную правду, чтобы услышал глухой.
— Что же Пашка на меня скажет? — задумчиво спросил отец. — Я выполнял приказ центра.
— Но они с Михайловичем выполняли твой приказ, когда убили великого артиста. Тех, кто дал тебе приказ, — нет, а ты — есть! Понятна тебе разница?
— Они не убивали. Пашка был на подхвате, а Михайлович был разработчик…
— Что значит — «разработчик»?
— У него был агент — человек из близкого окружения Михоэлса, агент передавал Михайловичу все нужные сведения о нем…
Агент из окружения Соломона. Безрукий брат Гроднера? Он ведь наводил на Михоэлса и отца Улы? Они ходили их приглашать…
Я закурил сигарету и твердо сказал отцу:
— Слушай, тебе надо всерьез об этом подумать. Тебя, наверняка, будут вызывать, и это не разговор — «они не убивали»… Даже я знаю, что туда привозили для этого «чистоделов»-костоломов. Но ты сможешь их назвать? Как их фамилии? Что с ними стало? Кто подписывал тебе директивы?
Отец смотрел сквозь меня, что-то обдумывал, припоминал, сопоставлял, оценивал, но страх и склероз мешали ему думать.
— Привозили одного костолома, — обронил рассеянно он. — Второй был адъютант — порученец Лаврентия Цанавы, белорусского министра…
— А где сейчас Цанава?
— Где! Где! Помер! Его сразу вслед за Берией арестовали, и через неделю ни с того, ни с сего такой бык здоровый умер. Отравили, думаю… Там, наверняка, и дела на него никакого нет, и показаний никто с него не получил в горячке…
— Адъютанта, наверное, можно разыскать, — заметил я.
— Разыщешь его — как же! Фамилия его, кажется, Жигачев была…
— Гарнизонов говорит, что он хорошо запомнил их, — сказал я наугад.
— Еще бы — не запомнил! — скрипнул отец зубами.
