– Хорошо, – Ботеж открыл свой сейф, достал оттуда командировочные бумаги, сел за стол, быстро подписал их и протянул Елене: – Деньги получишь в банке, завтра утром. Сегодня уехать уже никак не получится. У Михалека есть интересный материал в Лагосе, он давно просил меня, чтобы я послал тебя туда. Поезжай.
– Спасибо, Иржичку.
– Будь осторожна. Ради меня, Елена. Если с тобой приключится какая-нибудь неприятность, твой Дракон меня сожрет и косточек не выплюнет. У меня внуки. Слышишь меня?
– Слышу, Иржи. Обещаю.
– Ну, хорошо. Иди сюда, обнимемся…
Ботеж встал, приобнял Елену, тихонько похлопал по спине:
– Помнишь, я говорил, что уладится?
– Помню. Ничего не улаживается, Иржи…
– Так уладится.
– Да?
– Да, Елена. Иди…
ПРАГА, «GOLEM INTERWORLD PLAZA». ФЕВРАЛЬ
Майзель готовился к утреннему совещанию, когда на экране возникла озабоченная рожа Богушека, глядящего в сторону и нервно теребящего ус, – верный признак нештатной ситуации. Безо всяких вводных он пробурчал:
– Елена вылетает через пару часов во Франкфурт. Оттуда в Лагос. Задержать?
– Нет. Пусть летит. Проследи, чтобы люди в Лагосе ее приняли. Только аккуратно.
– Понял. Так что, задержать?
– Гонта, не трепи мне нервы. Я не могу носиться за ней по всему свету и изображать из себя влюбленного оленя. Набегается – вернется. Или не вернется. Как будет, так будет.
– С каких это пор ты в фаталисты записался? – буркнул Гонта, по-прежнему не глядя на Майзеля. – Ладно. Прослежу… До связи…
Майзель сдержанно кивнул и переключился опять на информканал.
Даже не дав ему закончить дела, на экране снова возник Гонта. Он был в экзоскафандре и при оружии, чем удивил Майзеля чуть не до столбняка.
– Ты чего, братец?!
– Электронная разведка доложила перехват разговора… Во Франкфурте ее встретят моджахеды. За книжку вроде как… Пока никакой связи с тобой не проследили.
– Разверните борт.
– Не успеем. Она не «Богемией» летит. «Богемию» уже давно бы развернул. Люди из диспетчерской службы работают, задержим их в эшелоне минут на сорок, но ты же знаешь, какое движение в воздухе сейчас там… Вроде успеваем… Я лечу во Франкфурт с ребятами.
– Я тоже.
– Я справлюсь, Дракон.
– Это моя женщина, Гонта. И лучше не говори мне ничего…
– Таки да будешь изображать влюбленного оленя, – с непередаваемо местечковой интонацией произнес Богушек. – Ню-ню. Бля, быстрее одевайся, времени ни хуя не осталось!!!
ФРАНКФУРТ-МАЙН. АЭРОПОРТ, ТЕРМИНАЛ 1. ФЕВРАЛЬ
Елена испугалась по-настоящему уже потом, когда все произошло. Это было похоже на мозаичное панно, которое уронил на пол ребенок: она выходит из погранично-таможенного зала… поднимается по эскалатору в кипящее людьми пространство первого терминала… идет вдоль бесконечных киосков регистрации вылетов… двое молодых людей южной наружности обгоняют ее, оглядываются, и в это время она чувствует, как ее берут с двух сторон за руки и крепко держат так, что она не может пошевелиться… крик застревает в легких… берут ее в «коробочку»… еще один молодой мужчина, прямо возле самого ее лица, скалит в бешеной улыбке ровные, крупные, блестящие зубы… нож, даже не нож, а кинжал, он показывает его Елене и что-то быстро говорит на ломаном английском… Ей показалось, что она сейчас умрет. Она уже чувствовала, как расходится ее плоть от холодной стали… И вдруг этот человек, собирающийся убить ее, отлетает в сторону, и больше никто не держит ее, и через долю секунды – Майзель заворачивает ее, как куклу, во что-то плотное и черное, сдавленные крики, глухой металлический стук затворов пистолетов с глушителями, звонкое звяканье стреляных гильз о каменный пол терминала, застывшие в ступоре, насмерть перепуганные люди… Консульский бронированный «Майбах»… Сумасшедшая гонка по пандусам, гостиница, номер, «ночные дьяволы» на балконе и в комнате… Майзель выходит, и появляется Богушек, который не говорит ни единого слова, только сопит и качает головой…
ФРАНКФУРТ-МАЙН. АЭРОПОРТ, ГОСТИНИЦА «ШЕРАТОН». ФЕВРАЛЬ
– Ты знал, что она – моя женщина?
Моджахед молчал, с усмешкой глядя на Майзеля. Майзель прошелся по комнате их угла в угол. Остановившись перед пленником, он вдруг тоже улыбнулся. И, склонившись к нему таким движением, от которого моджахед непроизвольно отпрянул, прошелестел:
– Не хочешь разговаривать со мной, свинья? Ничего. Захочешь.
Майзель отошел к окну, достал телефон, набрал номер.
– Ботеж…
– Если ты протекаешь, Иржи, я тебя убью, – без всяких предисловий, спокойно сказал Майзель.
– Что с ней?!? – закричал Ботеж. – Что с ней, Господи, что с ней?!
И столько отчаяния было в этом крике, что Майзель поверил ему.
– Ничего с ней. Успел я, – проворчал он. – Сиди думай, старый кретин, откуда течет. Я пришлю к тебе людей, попробуй только им не сказать что-нибудь. Я тебя живьем зарою.
– Пан Данек, прошу тебя, – он услышал, как Ботеж всхлипнул. – Я же ее люблю, Господи, ты что, не понимаешь?
– Ты старый дурак, – уже почти не злясь, проворчал Майзель. – Как ты мог так поступить? Как ты мог отпустить ее? Как посмел, все зная, что знаешь? Как посмел пойти у нее на поводу? Тебе сколько лет, идиот?
– Она же сумасшедшая…
– А ты?! Ты нормальный?! Все, хватит. Сходи свечку поставь святому Иржи, что я успел. Вернусь – увидимся.
– Подожди, пан Данек. Подожди.
– Чего еще?
– Не говори ей, что ты мне звонил. Пожалуйста. Она… ей больно будет. Не делай ей больно. Она тебя любит. Я за нее жизни не пожалею, только не делай ей больно. Никогда. Даже нечаянно. Я тебя прошу…
– Я понял, Иржи, – Майзель проглотил подступивший к горлу комок. – Если б ты знал, как хорошо я тебя понял, старый дурень…
И, не прощаясь, с треском захлопнул аппарат. И развернулся к пленнику снова. Только уже не человеком, – драконом. Моджахед дернулся и в ужасе вытаращился на Майзеля. И когда Дракон заговорил – почти ласково, по-арабски, тот, кажется, даже уже и не смог удивиться…
– Ты здесь сидишь живой, потому что ты что-то там такое означаешь в своем убогом мире четырнадцатого века Хиджры. Ты, жалкий червяк, на кого ты полез со своей раззолоченной зубочисткой… Ничего удивительного, что ты облажался. Вы умеете воевать только с женщинами и мирными обывателями. С мужчинами вы воевать не можете и не хотите. Когда вы видите воинов, вы притворяетесь мирными поедателями урюка. Даже вооруженные до зубов, в форме с аксельбантами и обученные советскими военспецами, вы выглядите, как клоуны на воинском параде. Вы ходячий анекдот, только не смешной, а похабный. Даже твой вшивый пророк с отбитыми почками и его подпевала в цейссовских очках [62] предпочли не умереть в бою, как мужчины, лицом к лицу с врагом, а сбежать и отсиживаться в пещерах, откуда они даже не могут ни с кем связаться, потому что сели батарейки в телефоне, который они купили у неверных, им нечем стрелять, потому что кончились сделанные гяурами патроны… И мы скоро выкурим их оттуда, удавим, зашьем в свинячьи шкуры и сбросим в пропасть… И ты напросился на этот рейд, потому что нет ничего легче, чем зарезать женщину в суете аэропорта и исчезнуть… Только на этот раз вы выбрали не ту мишень, ребята. Мы показали вам в Алжире и в Косово, что не вы нас, а мы вас будем резать, как свиней. Сотнями тысяч, если захотим. А сейчас я покажу вам, что я больше не буду терпеть вас в моем мире. Я покажу вам, что моя цивилизация и гуманизм – это моя одежда, которую я надеваю и снимаю, когда захочу. И предназначена она для меня и людей моего мира, и удобна и нужна лишь тогда и потому, когда все вокруг одеты и ведут себя похоже. А когда я собираюсь воевать, я снимаю с себя цивилизацию и надеваю боевые доспехи. Я вас сотру и превращу в компост, вместе с вашими женщинами и детьми, которых вы презираете и с которыми обращаетесь, как со скотом. Потому что вы нежить, с вашими искалеченными исламом мозгами… Это займет некоторое время, но я это сделаю.
Майзель посмотрел на пленника и снова улыбнулся:
– Я вижу, ты хорошо знаешь, о чем речь. Ты по-своему умный, ты нахватался умных слов из наших книжек. Но ты ничего не понял в нас. Например, почему у настоящего мужчины в нашем мире только одна женщина и так мало детей. И почему он любит их куда больше себя и ценит их жизнь много дороже собственной жизни. И оттого обозлился. И захотел, чтобы не было странного. Чтобы все было везде так, как у вас, в седьмом веке Хиджры. А вот это – вряд ли. Ты пойми, поросенок… Ты для меня не источник информации. Ты не можешь рассказать мне ничего нового, чего-нибудь, чего я не знаю. Я слышу все, о чем вы шепчетесь в своих вшивых и набитых экскрементами пещерах. Ты именно поэтому провалил свое задание. И теперь ты хочешь умереть героем. Не выйдет.
Майзель взял стул, поставил его прямо перед лицом пленного и сел на стул по-наполеоновски, верхом – только полы плаща взметнулись и опали. И снова посмотрел в глаза моджахеду:
