— Мне надо обсудить с Линой рабочие планы и позвонить кое-куда, подождешь меня? — спросил Марко. — Если хочешь, можешь пока посмотреть какой-нибудь фильм вон в той комнате.
Я вошел в комнату, взял с полки кассеты с его первым фильмом и с последним, вставил одну из них в плеер под большим экраном. Но все эти высокотехнологичные игры с сотыми долями секунды, которых я только что насмотрелся, очевидно, не прошли даром: я никак не мог настроиться на естественный ритм его фильмов, меня хватало не дольше, чем на несколько сцен. Я менял кассеты, включал ускоренную перемотку, как только начинал уставать, перескакивал от одного лица к другому, от одной истории, саундтрека, стиля, идеи — к другим. Может быть, мне на самом деле хотелось сравнить, что было вначале и что потом: во всяком случае, я испытывал какое-то странное чувство, когда следом за лицом Мизии на экране появлялось лицо американской актрисы, которую Марко взял на главную роль в своем последнем фильме, когда рваные кадры и резкие переходы первого фильма сменялись плавностью и математической выверенностью последнего. А как различна была эмоциональная атмосфера двух фильмов, как различно соотношение вдохновения и мастерства, случайности и расчета, иронии и юмора, ярости и раздражения, любопытства и знания, разведки новых территорий и освоения завоеванного пространства. Я спрашивал себя, всегда ли так происходит с художником, когда ему сопутствует удача, неужели это неизбежно, что однажды он перестает выдумывать, развлекаться, рисковать и ограничивается только теми формами, которыми овладел в совершенстве. Я спрашивал себя, необратима ли эта перемена, подобно метаморфозе насекомого, или же есть возможность вернуться назад и выбрать другой путь; я думал о том, как Марко удалось остановиться после своего первого успеха, как он уехал из Италии, как перебрался в Перу, о том, что снятый там фильм лишь закрепил за ним, в конечном счете, ту роль, от которой он стремился освободиться. Я спрашивал себя: потому ли моя жизнь прошла без резких перемен, что я не был великим художником, потому ли я ни в чем не утвердился, что не создал ничего выдающегося; потому ли я не рисковал в творчестве, что слишком много рисковал со своими чувствами, оголенными как электрические провода? Не знаю, сколько времени я провел в той комнате, пока смотрел фильмы Марко, первый и последний, пока думал, обливаясь потом, несмотря на исправно работавший японский кондиционер.
Марко постучал в дверь и, заглянув, спросил:
— Ты еще тут?
На экране Мизия шла по карнизу, до того молодая, легкая и беспечная, что я так же трясся за нее, как когда смотрел эту сцену из окна.
— Ого, ты решил покопаться в прошлом? — сказал Марко.
— Этот фильм до сих пор прекрасен.
— Пойдем? — бросил Марко, не глядя на экран. — Уже восемь. Прости, что заставил тебя так долго ждать, пришлось кое с кем поругаться.
Мы вышли из студии, и оказалось, что на улице еще светло, — этого не было видно из-за защитной сетки на окнах. Я бы с радостью прогулялся пешком, но Марко надел свои массивные солнечные очки и направился прямиком к старому зеленому «ягуару»; мы сели в машину. Он вел с рассеянным видом и выглядел угрюмым и недружелюбным; когда зазвонил автомобильный телефон, он рявкнул в трубку: «Да?» Потом, сбавив тон, но не слишком, отрезал:
— В четверг утром, не позже, хорошо, хорошо.
Мы ехали, не произнося ни слова; Марко включил радио, тут же выключил. У меня в голове вертелись кадры из его первого и последнего фильмов, мысли, пробужденные ими; от этого становилось еще труднее понять, что с ним происходит.
— На этой неделе я должен решить относительно фильма, который мне предлагают снимать с американцами, — сказал он.
— Что за фильм? — спросил я, перед глазами до сих пор стояли черно-белые кадры — крупные планы двадцатичетырехлетней Мизии.
— Вроде фантастики, но не совсем, — сказал Марко. — Действие происходит в будущем. Нью-Йорк в две тысячи двенадцатом году.
— С чего они решили предложить это именно тебе? — спросил я.
— Я написал сценарий, — сказал Марко.
Мы замолчали; я смотрел на его руки на руле, в горле першило.
— Они готовы вложить двадцать два миллиона долларов, — сказал Марко. — И обеспечить прокат и рекламу, а тут у них воистину безграничные возможности. Впечатляет, когда видишь изнутри эту махину.
— Могу себе представить. — Я думал о том, как мы снимали его первый фильм, казалось, что с тех пор прошла вечность.
— Вряд ли, — сказал Марко. — Это вообще не люди. Вернее, люди, но какая-то другая их разновидность. Вроде вежливые, обходительные, но в голове у них только одно — деньги. Все деньгами и меряют. И даже притворяться не находят нужным. Не пытаются изобразить восторг, интерес или любопытство. Они тебя рассматривают только как выгодное капиталовложение, вот и всё. Они бы дали деньги даже на фильм, где надо по-настоящему убивать людей, если бы точно знали, что не попадут потом за решетку.
— Господи. — Я почувствовал, как к горлу подступает тошнота.
— Да, — сказал Марко. — Все продюсеры, кого я знаю, — редкие мерзавцы. Но эти — чудовища. — Он смотрел прямо перед собой, от напряжения он не мог даже повернуть голову. — Ты бы видел, какой они составили контракт. Куча условий. Они требуют, чтобы меня осматривал психиатр до начала, во время и по окончании съемок и подтвердил, что я не законченный псих. Если же окажется, что я псих, то меня отстранят и найдут другого режиссера. Ты бы видел тот малюсенький список американских актеров, которых они бы хотели видеть в главных ролях. И малюсенькие изменения в сценарии, которые они рекомендовали мне сделать, проконсультировавшись со всеми своими психологами, социологами и прочими.
— И ты подпишешь? — спросил я.
— Думаю, да. — Марко не смотрел на меня, спрятавшись за темными стеклами.
— Но почему? Ты же всегда снимал те фильмы, которые хотел, и не связывался ни с какими акулами киноиндустрии.
— Да, но это совершенно другой уровень. По сравнению с ним все фильмы, которые я снимал до сих пор, — игрушки для любителей. Ты не представляешь, какие тут открываются возможности.
— Возможности для чего? — Меня все больше беспокоило, что я не вижу его глаз и не понимаю интонации.
— Чтобы снять отличный фильм, наверное, — сказал Марко. — Чтобы показать его всему миру, а не только узкому кругу избранных. Показать глухим и равнодушным, тем, кто кормится спецэффектами, убийствами, стереотипами и концентрированным идиотизмом, заставить их шевелить мозгами, поселить в них хоть чуточку сомнения. Назло той денежной машине, которая его произведет.
— А у тебя получится? — спросил я. — Это возможно, когда тебя так прессуют?
— Только это и возможно, если я хочу сохранить себя. Иначе скоро от меня ничего не останется.
Через несколько минут он притормозил около китайского ресторана с едой на вынос:
— Не хочешь поужинать сегодня дома? Нас приглашают на ужин, но, может, лучше побыть дома? Что скажешь?
— Решай сам, — сказал я. — Как вам с Сарой удобнее. Обо мне не беспокойтесь.
Он вышел из машины, не дослушав; я вошел следом за ним в ресторан, он заказал ужин на четверых с собой.
Когда мы вернулись домой, нас встретили скрежет и клокотание электронной музыки, сквозь которую еле пробивался писклявый детский голосок. Сара была при полном параде: экстравагантная прическа, красное облегающее платье, чулки в сеточку и сапоги до середины икры.
— Что это? — спросила она, увидев белую картонную коробку в руках Марко.
— Из китайского ресторана, — ответил Марко. — Мы решили остаться дома.
— Ты что, шутишь? — скривилась Сара.
— Посидим вместе, — сказал Марко. — Ливио только что приехал. Поужинаем дома. Пообщаемся, в кои-то веки.
Сара прошлась по комнате, ее чуть пошатывало из-за высоких каблуков; у нее были высокие скулы, капризные губы кривились в какой-то неопределенной гримасе. Вдруг ее прорвало:
— Ты совсем сдурел? — закричала она. — Мы не можем так по-свински поступить с Мирой Бикельштейн! Там будут Тари, Жанетт, Руди, Антония Эштон, Мик Джаггер, Хьюлетты и Тильманы! Мы не виделись с Паулой Кемпински уже год!
— Ну и что? — сказал Марко, вызывающе улыбаясь. — Вряд ли она умрет от горя, если мы и сейчас не увидимся.
— Не смей так говорить! — закричала Сара еще громче. — Ты не можешь испортить мои отношения со всеми друзьями и знакомыми только потому, что тебе на них наплевать и ты чувствуешь свое превосходство!
— Не чувствую я никакого превосходства, — сказал Марко, пытаясь сохранить спокойный тон. — Просто хоть раз можно было бы посидеть дома, пообщаться с другом, а не ехать в этот зоопарк изображать попугаев и мартышек.
