Окрыленный финансовым успехом, он взмыл на ялтинский склон.
Он шел куда глаза глядят, но через час понял, что в ноги у него вселилась память о Ралиссе. За полтора года любви они были в Ялте по крайней мере три раза. А может быть, и пять раз, если припомнить автомобильные дела и полупьяные перелеты. Вот здесь он увидел, как Ралик стоит босая и вытряхивает из мокасин маленькие камешки. А вон на той террасе, среди азалий, под вечер мы взялись дуть массандровское игристое, и она над краем бокала смотрела на меня и показывала, как это должно быть при самой первой встрече, и я совсем от этого дурел, а она мне бормотала: «Дождемся ночи».
Ночь тогда пришла лунная, возникла масса всевозможных теней и серебристых поверхностей. Мы шли с ней вон там, два уровня выше, вдоль территории санатория, и она неудержимо хохотала от этого, как говорят, «веселящего» шампанского, а он все старался ее отловить и целовать без конца, а имени даже и не спрашивать. Она наконец нашла подходящее место, парапет, где можно сесть и поднять ноги. Быстрым, почти одномоментным движением стащила с себя трусики и положила их в карман его пиджака. Они трахались, отделенные лишь тенью решетки от какого-то теннисного корта, и эти клетки на ней, на любимой «незнакомке», просто совсем уже доконали; вот там он действительно улавливал миги всеобъемлющей л-ви.
По завершении прелюбодеяния они стали спускаться вот по этому крутому асфальту, к парку, откуда доносился голос Кукуша:
Я много лет пиджак ношу,
Давно потертый и неновый.
И я зову к себе портного
И перешить пиджак прошу…
Вот тут, в тени кипарисов, они остановились, и он церемонно вернул ей то, что положено было в его карман. «Это к вопросу о пиджаке. Как вас зовут, мадам?»
Она: «Как меня сейчас зовут, не знаю, а в будущем я буду мадам Ваксон».
Она смеется и бежит, чтобы он догонял. Волосы ее сильно взмахивают на ветру. Она не любит дурацких «начесов», всех этих «бабетт». Гриву стрижет до плеч. Причесывается гладко. Ё, в груди все тает от нежности.
Как-то раз зимой на набережной царил Царь Ураган. Они шли вдвоем под плащ-палаткой, которую им одолжил знакомый мент. Прижавшись, грели друг друга. Вон там, кажется, открыто. Зайдем, кирнем? За стойкой в одиночестве маячил бармен Сашок, представитель внесезонной местной аристократии барменов. Ралисса сбросила милицейский плащ и прыгнула на высокую табуретку. Ваксон обратился к бармену: «Сашок, можешь нам сделать джин-физ?» Не успел бармен приготовить «фирменный» напиток, который здесь подавали только своим, как в помещение вошли три мокрых шакала. Приблизились к Ралиссе и стали разглядывать ее обтекаемые линии. Сашок снял телефонную трубку. «Привет, подруга!» — сказал один из шакалов и положил ей руку на бедро. Она сбросила паршивую конечность. Все трое напружинились в нелепых, но страшноватых позах. Ваксон, не раздумывая, вынул из кармана редчайшую в СССР штучку, аргентинский пружинный нож; щелчок, и лезвие выскочило, чуть-чуть продрожав. Ралисса же извлекла из плечевой сумки свое личное оружие — газовый пистолет.
«Вот это парочка!» — воскликнул Сашок. Шакалов же и след простыл.
Вспоминая все эти сценки, Ваксон иногда садился на скамью, закрывал глаза и слегка подвывал своей беде. Ну что мне делать? Я не могу без нее. Почему она так легко меня предала — раз, и исчезла со своим крокодилом? Неужели совдепская дипломатия ее так прельстила? М-те Ambassador Kochevoy. Мне трудно здесь жить вообще, а без нее совсем невозможно.
Однажды они сбежали на Чегет, Лиса Ралисса и Кот Ваксилио. Полдня простояли в очереди на единственный в ущелье лыжный подъемник и наконец поехали со скрипом и визгами. Над самым высоким местом подвески, а точнее над трехсотметровой пропастью со скалами на дне, они повисли. Подъемник остановился. Тяжелые лыжи тянули вниз. Цепочка казалась ненадежной. Холодный ветер основательно раскачивал люльку. И ничего нельзя сделать для спасения. Чудовищная ситуация. Конец жизни. Она, очевидно для того, чтобы отвлечь, засунула руку ему под свитер и пощипывала кожу. Он, очевидно с той же целью, держал в горсти ее ухо и читал Маяковского:
По морям, играя, носится
С миноносцем миноносица.
Льнет, как будто к меду осочка,
К миноносцу миноносочка.
И оба с понтом беззаботно смеялись на грани полнейшей истерики. И оба страшились, что первым (первой) полетит вниз любимый (любимая).
Так прошло двадцать с чем-то минут. После этого механизм заскрипел и дорога поехала. Ночью они спали, держа друг дружку в объятиях, и вдруг затрепетали, чтобы проснуться в слезах. Обоим привиделось, что второе сиденье в люльке — пустует.
Вот так и сейчас, шесть месяцев и одиннадцать дней-ночей он видит второе сиденье пустым. Неужто она ушла от меня навсегда, провалилась в пропасть?
Среди запланированных капитаном Каракулем гостей вдруг появился один, как всегда, внезапный. Влад Вертикалов, юный, спортивный, взлетел по трапу прямо в объятия капитана.
«Андрюша, я здоров! Меня вылечили классные ребята, врачи из Наркоцентра!»
«Значит, больше не пьешь? Поздравляю, дружище!» — воскликнул Каракуль.
«Могу не пить, а могу и выпить. И снова не пить! Как все! Ну вот как Робка, например! Хочу молчу, а захочу, захохочу!»
Каракуль мял его в объятиях, смеялся, а сам думал, что надо будет врачам сказать, чтобы не спускали с него глаз. Роберт между тем ждал своей очереди помять Вертикалова. Вольно или невольно он вспоминал, как ему самому дорого стоило завязать с проклятым зельем, вернее, превратить его из зелья в гастрономическую приправу. Он нередко с ужасом припоминал, что в 1968-м снова стал проваливаться в трясину. А самым ужасным во всей тошнотворности было то, что он утратил тягу к своему дому, магнитность семьи. В творческих клубах и на всяких там конференциях он постоянно ловил на себе взгляды женщин. Все чаще он говорил самому себе: ведь ты не бюргер, а поэт, черт возьми, женщины жаждут с тобой перейти на «ты»; в конце концов надо оттолкнуться и пройти трассу. Анка должна это понять наконец-то. Фоска поняла это с самого начала. Танька Фалькон, прикрываясь ругательствами, тоже все понимает. Пусть и моя поймет.
Вот я иду на приеме Европейского Сообщества писателей, беру с подноса бокал и вдруг вижу, как к нашей группе людей приближается женщина, которую хочется раздеть. Она замедляет шаги и останавливается у окна. Смотрит на меня через плечо. Какой-то делает трудноуловимый жест, приглашающий подойти. Она похожа на Ралиссу; есть такой бренд ралисс. Однако странно: ведь мы вроде бы незнакомы. Отбросив все странности и соображения, он подходит к окну.
«Привет-привет!» — говорит он так, чтобы за приветствием слышалось нужное местоимение.
«Ну что же ты не позвонил? — спрашивает она и насмешливо улыбается. — Боишься жены?»
Он пожимает своими квадратными плечами. «Послушай, как я мог позвонить, если у меня не было номера?»
«Да ведь я положила его вчера в твой нагрудный карман». Двумя длинными пальцами она мгновенно извлекает из его пиджака кусочек картона с номером и подписью «Своя». Он не помнит ничего похожего на сближение вчера со столь влекущей дамой. Впрочем, это могло произойти, когда началось хаотическое, если не бандитское, массовое фотографирование. Царил такой бедлам, что впору было даже и такую красотку не заметить.
«Ну что? Сегодня позвонишь? Не сдрейфишь? Приедешь в девять?»
Она задает эти вопросы опустив глаза, вполголоса, таким тоном и тембром, что у него начинают ершиться волосы на груди, ниже пупка и далее. Он краснеет, но дает понять, что никогда не дрейфил в таких обстоятельствах. Она подмигивает ему и тут же вытирает глаз: якобы мошка залетела. И тут он замечает, что по крайней мере полдюжины персон внимательно за ними наблюдают. Кто она такая, эта незнакомка? Скорее всего, сотрудница секретариата конференции. Имени не спрашивать. С именем неинтересно. Вернее, не так интересно, как без имени. Имя он спросит после.
Перед тем как разойтись, он получает адрес: Кутузовский, 24, девятый этаж (дверь будет приоткрыта). Вот это адрес — в двух шагах от собственного дома! Ну, пока! До скорого!
Перерыв близится к концу. Он возвращается в конференц-зал и занимает кресло позади Анны Фареевой, специальной корреспондентки журнала «ВопЛи» (Вопросы литературы). Стол перед ней покрыт распечатками выступлений и реплик. Там же лежат наушники и лингвистический переключатель для синхронных переводчиков. Главная тема: «Европейский роман вчера и сегодня». У товарища Фареевой созрела идея превратить свои нынешние наблюдения в книгу тематических очерков. За последние два года она из «домашней богини» превратилась в богиню критики.
Сидя за спиной у жены, Роберт удивляется, как она похудела, как постройнела ее шея и как удачно она нашла прическу для своего затылка. После того драматического коктебельского сезона их отношения подверглись сильному сдвигу. Необъятная, всегда как бы предгрозовая, многоцветная любовь рассеялась, поблекла и приняла формы отдаленной по высоте перистой облачности. Роберту иногда казалось, что он теперь видит в ней не возлюбленную, а сестру. Анка тоже, очевидно, видела сейчас в нем не романтического мальчика, а солидного родственника-попечителя. Оба страдали и старались изгнать из семьи мысль о разводе.
