О вере, из которой выросли короткие, как куличи, и наивные, как грибы, белые церковушки с крохотными окошечками и широкими, не золотыми, нет — зелёными или сероватыми куполами.
И о новом, идущем с окраин и уверенно заявляющем о себе. А ещё город говорил о нас — о Тебе и обо мне и о том вечном, что не уходит просто так.
Не было тут противоречия. Они не вносили дисгармонии, эти скульптуры. (Мне поначалу показалось — и зря.) Они только чуть дополнили на свой лад, внесли лепту еще и этого доброго чувства. И впервые, может быть, я поняла, что не прихоть, не тщеславие, не обстоятельства разметали нас — Тебя и меня, а Твое желание сказаться. Нет, не желание — необходимость — насущная, больная, кричащая. Ощущение приближения родов.
В психологии творчества есть понятие — рембрандтизм, основанное на легенде, будто Рембрандт писал свою горячо любимую жену Саскию в то время, когда она умирала. Умирала у него на глазах. А любящие, но увлеченные творчеством глаза не видели этого. Одержимость художника, изобретателя, созидателя… А может ли быть иначе? Не этим ли движим мир?
И последняя, точащая капля несправедливости (Твоей ко мне) остановилась на полпути. Так в музыке бывает вдруг спокойное разрешение диссонанса. Глубокий вдох и ровный выдох.
И тут вдруг оказалось, что Тебя нет.
Я обо всем узнала от Светланы. Не помню, говорила ли, что она собиралась найти Тебя. Найти и извиниться. А может, она затеяла все это ради меня? Где ей знать, что не все подвластно нашей доброй воле?! Так или иначе, но она отправилась: сказано — сделано. Пошла к тому светлоглазому, смуглому, у которого встретилась с Тобой. Это он, как я теперь понимаю, соблазнил Тебя тогда грандиозностью работ. И не обманул, выполнил.
Я ждала Светлану в гостинице. Это была та же гостиница, и по странному стечению обстоятельств нам дали тот, мой номер.
В комнате с белой кисеей на окнах, а по краям — полосатыми шелковыми шторами — устойчивый запах сухарей, матрацных опилок, а может, крахмала от белья. Как всегда в гостинице. За окном сквозь ажурную занавеску знакомые домишки кивнули широкоглазыми окнами. Внизу захламленный ящиками двор — сюда выходила гостиничная столовка, называемая рестораном, — маленькая, уютная, темноватая и очень приветливая. Мы с Тобой почти никогда не успевали поужинать там — закрывалась рано. И, как в тот раз, со двора пахло свежими огурцами. Я тогда все это пропускала мимо, но оказалось, что оно впечаталось где-то глубоко и теперь шевельнулось, закопошилось.
Бывшая своя кровать, бывшая своя гостиница, бывший свой город… Я обняла все это, и оно билось, пульсировало под руками и болело, болело.
Я вышла на крылечко, потом — на деревянный помост тротуара.
Милый, несуразный, неповторимый город — деревянный центр, белоблочные окраины! Проросшая травой и кустарником полярная каланча, с которой давно уже никто не смотрит (есть телефоны); запах печеного хлеба; кружево наличников…
— Аня!
Я оглянулась. Светка была очень взволнованна.
— Странная история. Знаешь, Юлий пропал.
— Уехал?
— Нет. Вчера вечером был у этого моего знакомого, утром должен был зайти снова.
— Проспал, наверное.
— Подожди. Тут посложнее. Дело в том, что город будут сносить.
— Как — сносить?
— Не весь, но почти. И надо было решать со скульптурами. Он, говорят, очень волновался. И вдруг — не пришел. Он не мог не прийти, понимаешь? Это даже они усекли. Послали за ним — не нашли.
— Может, уехал?
— Поезда вечернего нет. И автобуса нет. Машины все на месте. Не на чем. Спросили всех, с кем он общался, — никто не видел.
Я оперлась рукой о стену гостиницы (нет, не мне разыскивать, но — как же так?) и отдернула руку, как от горячего: на белой штукатуренной стене как раз под пальцами чернели три линии незавершенной геометрической фигуры.
Мы сложили Светланины покупки (все больше городские съестные деликатесы вроде колбасы и пирожных да еще высокие резиновые боты, без которых в деревне осенью не жизнь) и пешком двинулись к условленному месту — белым домам окраины. Это недалеко, если бежать налегке да еще болтать о том о сем. Но я не могла втянуться в разговор, и мне путь показался длинным.
А может, залетел в город чужой автомобиль и прихватил Тебя? Ведь если очень попросить…
Петя подъехал не сразу, так что мы вдоволь насиделись на пустыре.
А может, Ты тоже знаком с Шалимовой и она выпустила Тебя на свой страх и риск прямо?
Петя подрулил неслышно. То есть я не услышала.
— Прошу, сеньориты.
— Спасибо, Петя. (Это сказала, разумеется, я.)
— О, благодарности не надо. Отдал перчатку, выхваченную из пасти льва, и удалился. У кого это — у Шиллера или у Гете?
— Убил эрудицией, — фыркнула Светка. И вдруг, как всегда неожиданно, щедро и широко улыбнулась без перехода от хмурости к доброте, сразу дивно хорошея. Конечно, конечно, она должна была понравиться Тебе.
— Ты чего, Аня?
— Устала. Простите, ребятки.
— Анечка, если б не Светлана, я бы влюбился в вас.
— Я бы тоже, Петя.
Мы тронулись. Удивительно долго тянулось пригородное шоссе, сначала с барачными ломами, потом с деревеньками по краям. И как могло оказаться, что там, за этим беленым сараем… Да отсюда даже не видно было леса. Не было его возле города. Еще одно наваждение. Чары. Колдовство.
Нет, никакая Шалимова со всей своей лихостью не могла так запросто выпустить Тебя. Ты — не я. Ты был нужен. Не решилась бы.
Мы ехали молча. Долго. И вот наконец спокойно и достойно, без подготовки и мельтешения низкорослых елочек, пошел, пошел живой, настоящий лес. Задышал свободно.
И вдруг неожиданно на пустынном шоссе — скопление машин, гудки, выскочившие из кабин шоферы. Что это? А может…
Может, Ты пошел пешком по этому шоссе, и теперь вот Тебя узнали, остановили, просят вернуться, требуют…
— Дорогу чинят, — вздохнул Петя. — Придется подождать. — И он тоже вылез из кабины, как я поняла, просто покурить, пообщаться. Впереди стоял грузовик с песком и еще каток, так что проехать можно было запросто, но первая — застрявшая — машина слишком круто свернула на обочину и вся покосилась, плохо держа равновесие, и теперь обсуждалось, как лучше поступить. Обсуждалось без спешки, всласть. А вдаль шоссе стоял лес. Лес зверья и птиц, борьбы за солнце, гибели и выживания.
Он сторонился шоссе, отгородившись зеленым лужком, без пней, покосов и других видимых дел рук человеческих. Одно только дерево — высокое, сучкастое, рукастое, с беспомощно и ласково склоненной листвянистой макушкой — вышло мне навстречу. Я не сразу поняла, на кого оно похоже. Оно было похоже: отлично от других (в сторону нелепости) размахивало руками, обрадованное пли возбужденное какой-то наполовину только древесной жизнью. Тянулось к людям, тянулось ко мне, да, ко мне больше, чем к другим, и все хотело рассказать, объяснить, одарить широко и безоглядно теплом, вниманием, доброй своей, даже, наверное, в ледяную пору незамерзающей энергией. Дать счастливо отразиться в себе, дать мне увидеть себя прекрасной, а все дела мои и мысли — значительными, имеющими огромный, не каждому доступный смысл. Каком странное, необъяснимое с точки зрения разумного сходство!
Но если верить тому лесному человеку, что весь живой и неживой мир вплетается в общий круг…
— Ты кем была раньше, Юлька?
— Я? Деревом. Прости, всего-навсего деревом.
— А я…
Это раньше Ты был кем-то большим и летающим. А может, теперь… Разве невозможно иное воплощение?
Перед глазами травы и дерева.
Я подошла и прижалась щекой к нагретому солнцем корявому и ласковому стволу. Неужели мы опять вместе?
И Ты увидал меня, и окликнул, и снова дал силы видеть и дышать в полную меру? Какая горькая радость! И какая тревога: а не опрометчиво ли Ты выбежал мне навстречу, незащищенный, открытый чужим взглядам?! Как я боюсь, что где-то неподалеку раздастся тонкий надтреснутый смех… Но мне все думается, что здесь — в косматом, зверином и птичьем, живучем и цепком, зеленом, переплетенном иными, нелюдскими судьбами — здесь не узнать Тебя, не дотянуться. Так оно ощущается, верится вдалеке от этого странного города.
Перед глазами травы и дерева.
Перед глазами травы и дерева.
— Аня! Мы ждем!
Затор рассосался. Петя включил зажигание. Я подбежала к машине, стряхивая и не умея стряхнуть странную, до малой черточки реальную эту кажимость. Оглянулась.
Дерево смотрело мне вслед.
