– Лучше бы «глок»…
– Был, но как раз вчера забрали. А чем тебе «беретта» плохая? Всей жандармерии Франции она хорошая, а тебе плохая?
И в подсобке за кухней, в полосатой, как лагерная роба, тьме, он почти наощупь купил «беретту» с патронами, удивляясь тому, что Лео – должно быть все-таки Лёва – тоже наощупь принял у него доллары, не пересчитывая.
– Пробки, что ль, перегорели? – спросил Захар.
– Зачем пробки, – возразил тот. – Просто не видал я тебя, и всё. Не могу описать наружность. Никак не могу.
– Неглупо, – кивнул Захар.
* * *
Он почти сутки ничего не ел. Пил много: купил в продуктовой лавке две литровых бутылки минеральной, и все заливал и заливал рваное пламя внутри.
То ему чудилось, что к ночи все получится само собой, как-то мигом сложится, ведь это просто. Ачерез пять минут придуманная им схема казни Босоты, казни, свершенной на бегу, казалась нелепой и бессмысленной. И беззаконной.
Выяснилось, что все нелепые гамлетовские монологи, которые он мысленно произносил все эти годы десятки, сотни раз, этот зачитанный перед ударом топора приговор, почему-то обосновывали право на убийство. Человек должен знать – за что казнен, иначе всё оборачивается обыкновенным мочиловом.
И со злостью одергивал себя: у тебя нет времени на весь этот театр, идиот. Все эти годы, когда Андрюша лежал в земле, преступник жил на изящной вилле, выходя вечерами дышать океанским бризом. И любовался подлинной «Венерой». Так что брось слюнявые речи о справедливости. Он ее не заслужил.
Кроме того, существовала опасность ловушки.
Положим, Аркадий Викторович не подозревает, что именно сегодня ты настроен пристрелить его, как зайца. Но все эти месяцы, прошедшие с вашей милой телефонной беседы, он наверняка был настороже и всегда готов к встрече… Кстати, ты ничего не знаешь о том, какова сейчас его семья. Может быть, он женился и живет, окруженный молодой женой и тремя очаровательными подростками-детьми, один из которых выйдет с ним на террасу – поговорить с папой о… – о чем бы? Да нет, и это тоже бред! Ну, какие там подростки, вспомни Босоту. Вспомни странности этого господина, не замечать которые можно было только по молодости, по твоей бурной щенячьей занятости.
Кстати: был ли он нормальным мужиком – нормальным в самом прямом значении этого слова? Почему сейчас не приходит на память ни один из его романов? И почему, собственно, он жил с сестрой? И жива ли его странная, вечно сонная сестрица – уж не поил ли он ее каким-нибудь наркотическим зельем? Кто сейчас узнает…
Славная «беретта», опущенная за пазуху майки, заправленной в трусы, вначале слегка холодила живот, потом разогрелась от прикосновений к горячей коже и, приваливаясь и откачиваясь от бега, нежно прижигала тело.
Солнце еще ласкало змеисто пыхающие искрами ближние просторы океана с равномерно возникающими на поверхности волн пенистыми гребнями, но и с тех все стремительней смывало позолоту, а дальше к горизонту вода уже помрачнела до сизо-фиолетовых холодных тонов; накатывала ночь.
Два парусника и небольшой катер помаячили в отдалении, затем испарились с горизонта, наверное, ушли на юг – к Ки-Весту, к Багамам…
Дважды он уже пробегал мимо виллы, каждый раз невзначай роняя на песок то плеер, то очки; и тогда останавливался и прохаживался туда-сюда, глубоко дыша, и растирая ладонью грудь: краткая передышка спортсмена.
Сквозь раскидистые ветви трех арековых пальм, отделявших виллу от широкой полосы пляжа, можно было различить небольшой, облицованный бирюзовой плиткой бассейн с водой рекламного цвета; за ним – площадку, обсаженную филодендронами, под огромными резными, похожими на опахала, листьями которых виднелись полотняные шезлонги и кресла из бамбука. А с площадки на крытую террасу дома взбегала двумя полукружьями белая каменная лестница с чугунными перилами изысканного плетения.
На вилле было тихо; огромная пластина стекла в правом окне – вероятно, спальни, – была сдвинута на треть. Странно… В такую жару, наоборот, хочется задраить окна-двери и врубить кондиционер на полные обороты.
С наступлением сумерек в спальне затеплился свет – темно-персиковый сквозь цвет занавесей, – с каждой минутой становясь все более интенсивным. Однако ни малейшего движения, ни беглой тени на занавеси, ни голоса, ни звука… – полная тишина. И это обескураживало.
Через час он уже основательно пристроился за пальмой, достал «беретту» и приготовился ждать во влажной тьме, пытаясь сквозь нарастающий грохот волн за спиною выловить хоть какие-то звуки в доме.
Черная вода океана мерно и грозно вспухала у берега голубым прибоем. На воду, на широкую пустынную полосу серого песка истекал желтоватый свет дымчатой луны.
С наступлением ночи казалось, что полоса вилл, освещенных разными оттенками электрического света, да и вся жизнь людей на всякий случай опасливо и нагловато держится чуть поодаль от раздраженного, бормочущего какие-то свои обиды ночного океана…
Впрочем, обитатели его виллы по-прежнему пребывали в глубокой летаргии.
Да что ж это такое, подумал он в смятении… Если никого нет в этой комнате, то свет должен появиться в других окнах, зажечься на террасе, наконец. Неужели никто не выйдет – подышать океанской свежестью, полюбоваться на широченную полосу прибоя, фосфоресцирующую в темноте. Что ж это: ни звука телевизора, ни музыки, ни голосов… Но ведь кто-то должен был зажечь эту лампу там, в спальне? Значит – возлег и лежит? Читает? За три часа так-таки и не поднялся ни разу с кровати?
И вдруг он понял, что лампу никто не включал. Она горела все это время, просто днем свет не был виден, а с наступлением темноты затеплился, разгораясь все ярче по мере того, как темнело небо.
Он перевел дыхание…
Спокойно, спокойно. Надо разгадать эту ловушку… Возможно, так: хозяин еще днем уехал на вечеринку, на заседание клуба, на партию в покер… еще куда-нибудь, к черту-дьяволу, оставив зажженной лампу. Многие не любят возвращаться в темный дом. В таком случае: почему перед уходом он не закрыл окно? Он что, совсем не боится воров? Неужели всю свою коллекцию держит в какой-нибудь пещере Али-Бабы, а сам живет с голыми стенами, или с двумя купленными на русской плазе постерами «Подсолнухов» Ван Тога – по обеим сторонам кровати, за восемьдесят долларов каждый? Но даже и в этом случае люди все-таки запирают дом покрепче, уезжая так надолго.
Спустя час он решился. Времени на все про все оставалось минут сорок, после чего надо было мчаться в аэропорт, если он не хотел опоздать на обратный рейс: слишком многое там, в Риме, было задействовано, слишком многое запущено на игровое поле.
Вилла по-прежнему пребывала в абсолютном сонном покое, лишь занавеска слегка колебалась в приоткрытом окне и тихо струились пальмы колкими ветвями, на которые падал желтый свет из окон соседней, роскошной трехэтажной виллы.
Под это шелестящее струение, под грозный пушечный «а-ах!» прибоя за спиной, он отделился от буйной поросли, темной дугой узорчатой тьмы миновал бассейн и взлетел по лестнице на террасу.
Прижавшись спиной к стене, мало-помалу стал боком придвигаться к окну…
Его гипнотизировала шевелящаяся в окне занавеска. Она одна была живой во всем замершем темном доме.
Тишина… Если сейчас, едва он притронется к раме, раздастся трезвон сигнализации, ему придется одним прыжком ринуться вниз и лететь, как ошпаренному. И это будет совершенный провал, после которого вряд ли уже выпадет случай – так долго и кропотливо выстраиваемый случай, инкрустированный десятками обстоятельств, неслучайный случай, упустить который…
Он легко коснулся рамы окна, будто холста с невысохшей краской, и тотчас под дуновением ветра живая занавеска отозвалась и по-кошачьи лизнула ему руку. Он отдернул пальцы, пережидая…
Наконец, ухватив щепотью легкую ткань, осторожно потянул ее в сторону, открывая щель теплого персикового света, что ласково приглашала приблизиться, заглянуть внутрь комнаты.
И он заглянул.
«А-а-а-ххх!!!» – грохнула с берега волна.
Спустя долю секунды (армейская грамота, ебаный-сержант-Цахи-вынувший-душу) он обнаружил себя пригнувшимся на корточках под окном, с «береттой», что как влитая, сидела в окаменелой руке.
Что это было там в этой комнате мама что за ужас что за кошмарный огромный вывороченный человек сидит там в кресле…
Ветер усиливался, и вновь занавеска со змеиным свистом пригласительно втянулась внутрь и сразу отпрянула: не заглянете-ли?
Вставай же, надо понять – что там произошло, а главное – когда произошло и как теперь с этим быть.
Он заставил себя подняться и вновь заглянуть туда, в нежно освещенную преисподнюю.
За занавеской он увидел до оторопи знакомую комнату, почти в точности, разве что без изразцовой печи, повторяющую питерский кабинет Аркадия Викторовича, только в совершенном беспорядке. Первым бросался в глаза простреленный затылок здоровенного черного бугая в голубой майке. Рухнув на кровать лицом вниз, он там и лежал – да, именно под дешевым постером «Подсолнухов» Ван Тога, – разбросав по сторонам никчемно мощные накаченные руки, не пригодившиеся Аркадию Викторовичу.
