Девушка уплывала далеко в море, и порой целый час ее не было видно, а я смотрел ей вслед и думал о том, что Эстер теперь нельзя плавать, а она умела плавать лучше нее и лучше меня; и думал о том, что Эстер сделалась тяжелой и сонной, и я не был уверен, что она не останется такой навсегда, и мне опять приходили на память все те женщины, которым дети испортили фигуру, складки на их животах, их груди; я вспомнил, как одна женщина рассказывала мне, что после родов она возненавидела своего ребенка; а другая, в Америке, как она разлюбила своего мужа, не могла ему простить боль, причиненную ребенком; и вспомнил еще одну женщину, которая рассказывала, что никогда в жизни не испытала большего наслаждения, чем при родах; и ей хотелось иметь от меня ребенка, но ничего у нас не получилось Я перебирал разные случаи, расспрашивал врачей и женщин, бесконечно раздумывал на эту тему, но об одном я не подумал, о самой простой вещи, о том, что ребенок надолго отнимет у меня Эстер, а я ее слишком любил и не в силах был провести ночь без нее, и все это было вроде бы из другой глупой песенки, спетой другим бездарным певцом, но так оно и было, и тогда я уходил мыслями к моим шакалам, к пулемету, который согласно предписанию надлежало иметь при себе, хотя непонятно было, что с ним делать ночью; и снова перебирал в памяти все те скверные фильмы, в которых так много правды о всех нас, но которые никому не нравятся.
А потом возвращалась девушка и рассказывала мне о своем колледже, о том, что через два года она станет врачом; говорила, сколько будет зарабатывать через год, сколько через два; она знала наперед все, что с ней произойдет, вплоть до того дня, когда она невзначай отдаст концы, а это должно было случиться через два года после того, как концы отдаст ее муж и любимые собаки.
Мы снова поднялись по лестнице какого-то дома, и старик карабкался за нами, но тут зеленоглазая девушка призналась, что перепутала двери, мы спустились вниз и потом поднялись по другой лестнице, но у него уже не было сил идти, он остановился на ступеньках, а она протянула ему руку.
— Идем, — сказала она. — Это здесь.
— Помоги мне, — попросил он. Она спустилась на две ступеньки и снова протянула руку.
— Уже близко, — сказала она.
— Ты ведь не стучала в дверь, — сказал он. — Может, и там занято.
— Нет. Там наверняка найдется место. Там места много, на всех хватит. Идем.
Он поднялся на одну ступеньку и схватил ее за руку, но она вырвалась.
— Иди, — сказала она. — У меня нет времени.
И тут он, похоже, понял, а я отвернулся, когда она расстегнула сверху донизу платье, и тогда он поднялся на площадку и там упал, а она наклонилась над ним.
— Теперь надо, чтобы он еще раз повторил, что ты хорошая, — сказал я. — Таким должен быть конец. Нашлось бы много охотников сделать из этого фильм. Ведь он хотел увидеть свою дочь. Теперь он должен произнести какие-то слова. Ты, кажется, разочарована?
Его увезли, а я вернулся в свое кафе; она шла за мной. Я вошел и сел, но не в темном углу, а у стойки; подошел официант и отвернул вентилятор от моего лица.
— У меня из-за тебя неприятности, — сказал он. — Кто-то накапал шефу, что я пою тебя в долг.
Я положил на стойку десять фунтов, и он принес мне пиво.
— Нет, — сказал я. — Коньяк.
— Какой?
— Не задавай глупых вопросов. У меня нет повода пить хороший.
Она сидела рядом со мной, а я смотрел на отражение ее лица; даже в тусклом зеркале она была по-прежнему хороша.
— Можно выпить с тобой?
— Не могу понять, зачем ты пьешь, — сказал я. — У тебя есть деньги, и в этом городе всегда найдутся люди, которые поверят всему, что ты им расскажешь о себе.
— Ты мне не веришь.
— Я не могу понять, что тебе было нужно от этого старика, — сказал я. — Конечно, он был сукин сын. Я часто видел, как он сидел и угощал других, а сам никогда не пил. Но я все равно не могу понять. Я никого здесь не понимаю, впрочем, до всех вас мне нет дела.
— За исключением одного человека.
— Я никогда этого не скрывал.
— Но ведь ты сам говоришь, что невысоко себя ценишь.
— Это верно, Но ты-то чего от него хотела?
— Тебе ведь и до этого дела нет.
— А если он не умер? Вся затея провалится?
— У него было два инфаркта.
— К чему же третий?
— Чтоб ты мне поверил.
— Я тебе верю. Но это ничего не меняет.
— Следующий раз я так обойдусь с собой.
— Ну вот. Насмотрелась дрянных фильмов.
— То, что ты увидел, не было фильмом.
— Самым худшим из всех, что я видел. И зачем ты распахнула платье, когда он кончался? Это что, как в Библии? Моисей, которому запрещено ступить на землю обетованную?
— Нет.
— Так в чем же дело?
— Ты сам мне говорил вчера вечером. О том, что хочешь написать рассказ о человеке, который идет по городу и умирает от желания. Ты сам придумал историю с платьем. А я тебе говорила, что это ерунда, но ты уверял, что из этого можно что-то сделать. Вот я и доказала, что это глупо.
— Вчера вечером я был пьян и совсем не помню, о чем говорил.
Я заказал порцию коньяка и стал вспоминать: когда начались схватки, я бросился к джипу, и тут все завертелось как в плохом рассказе; забарахлил мотор, я поднял капот, оказалось, что отсырели контакты, ведь машина стояла близко от моря. Зажег спички, подсушил, даже резина слегка обуглилась, и поехал к акушерке, но ее не застал. И в доме не было никого, кто бы мог мне сказать, что она поехала к другой роженице; я колотил в закрытую дверь, но никто не отозвался, и тут я вспомнил, что та девушка учится на врача, и поехал к ней. Только в этот момент я забыл, что четыре месяца не прикасался к Эстер, и когда она открыла мне дверь и я увидел ее, заспанную и теплую, у меня начисто отшибло память, а когда мы приехали, было уже слишком поздно; прошло много лет, но я знаю: получилось так только из-за того, что я ее очень любил и не хотел ей изменять; а еще из-за того, что я познакомился с тем парнем, ведь мы смотрим на женщину глазами другого мужчины, только так, ведь и Эстер я увидел, когда она стояла в центре зала и сотня мужиков пялилась на нее; в общем, все кончилось как началось, так и должно быть, конец всегда такой же, как начало; и все, что с болью совершается в отпущенное двоим людям время, начинается с боли и кончается болью. А те муки, которые начинаются болями матери и кончаются болью ее ребенка, умирающего шестьдесят лет спустя, называют также любовью, и, возможно, так и должно быть. Только теперь умирают без боли, а возможно, и рожать будут без боли и невинность терять без боли.
— На мой взгляд, это будет уже неинтересно, — сказал я.
— Почему ты мне не веришь?
— Подожди немного. Может, еще немного выпью и начну тебе верить. Вчера ведь я верил в эту историю со стариком.
— Она тебе и сейчас нравится?
— Нет, — сказал я. — Он должен был под конец что-то сказать. Нет, не о жизни и смерти. А так, что-нибудь совсем неважное, что оказалось бы важным.
— Ты уже придумал?
— Нет. Меня это больше не занимает.
Я заказал еще порцию коньяка и думал о том, что мы застали, когда вошли ко мне в дом. А через три дня я ушел оттуда, и, к счастью, она не стояла на дороге, там, где я обычно ее подбирал. И, к счастью, я не увидел, как другой мужчина сажает ее в свою машину, которую она остановила. И больше я никогда не был ни у нее, ни в том доме, только однажды проезжал мимо, это было в сезон дождей, я был один в машине и ехал не в пустыню, а в противоположном направлении. И я даже не заметил того дома, где я убил Эстер и ребенка; я просто ехал сквозь дождь и думал, как бы вернуть долг в кафе, где сейчас сижу; и это было, пожалуй, единственное, что мне понравилось во всей этой истории.
— Еще порцию коньяка, — сказал я.
— Быстро пьешь.
— Не сидеть же здесь всю ночь.
— Ты все равно не спишь. Лучше посиди со мной.
— Хорошо. Посижу с тобой. Я говорил уже, что у тебя зеленые глаза и сладкие губы?
— Ты пьян,
— Тебе же лучше. Буду повторять это всю ночь.
— Но не будешь мне верить.
— Не знаю. Может быть, я даже люблю тебя.
— Только завтра ты об этом забудешь.
— Возможно. Ведь забыл же я об этой истории со стариком. Я все забываю.
— Потому что пьешь.
— Нет. Я пью, потому что не хочу этого помнить. Я не говорил тебе, что он должен был сказать под конец?
— Нет. Ты был пьян. Ты только сказал, что это должно произойти на лестнице, я должна подать ему руку, а он — ухватиться за нее.
— А он и вправду говорил тебе, что ты хорошая?
— Да.
— Но я-то этого не говорил.
— Нет, Ты вчера вечером говорил только, что не любишь новые книги, и объяснил почему. Сказал, что в них нет женских образов. И что мужчинам больше не нужны женщины, и вся эта литература — литература невропатов-гомосексуалистов. И что тебя не интересуют трагедии проституток и алкоголичек.
