— С Новым годом! — произнесла Марта, вставая.
Тит с горечью вспомнил, что из-за треклятого триппера ему нельзя пить.
— Пейте, пейте! — подстегивала его Марта. — Ничего страшного с вами не стрясется. Только пейте до дна. И ваша болезнь улетучится.
Неожиданно для себя он выпил полный бокал шампанского. И тут же у него страшно закружилась голова.
Он почти не помнил, как оказался с девушкой в спальне, как раздел ее, плохо помнил, как разделся сам. Он пришел в себя глубокой ночью, осознав, что лежит с девушкой в постели, и не только лежит, но и занимается с ней любовью.
Он почувствовал себя на краткий миг молодым пылким юношей, таким, каким он был когда-то очень-очень давно, когда был влюблен в первый раз.
Тит изнемогал от наслаждения. При этом он двигался с такой интенсивностью, словно нижней частью тела вколачивал гвозди. В какой-то момент у него потемнело в глазах. Еще мгновение — и он закричал. И вместе с криком из него едва не вылетела душа.
Тит Фомич поцеловал девушку во влажные губы, неслышно засмеялся и уснул необыкновенно крепким сном.
Проснувшись, Тит долго лежал в постели. Лежал и со всех сторон обсасывал мысль, которая попала ему в голову из последнего сна и прочно застряла в ней, не давая покоя.
Во сне Тит стоял перед каким-то ужасным типом в сером балахоне, похожим на куклуксклановца, и оправдывался. Куклуксклановец обвинял Лёвина в том, что тот напрасно бременит землю. Тит же утверждал, что таких, как он, большинство.
Видимо, поняв, что с оппонентом иначе разговаривать нельзя, куклуксклановец откуда-то достал здоровенную дубину и огрел ею Тита по голове. Удар был такой силы, что Тит тут же проснулся.
"Всё напрасно, — думал Тит, ощупывая голову в поисках шишки, — нет ничего, за что бы можно было бы уцепиться. Нет ничего, что могло бы меня взволновать. Мне на всё наплевать. По большому счету, мне и в детство-то не хотелось возвращаться… Это я так, сдуру, сболтнул: чтобы что-то сказать. Итак, вернемся, к нашим баранам. И что мы увидим? А то, что мне не хочется ровным счетом ничего. Ничего! Жизнь закончена. Но в то же время и помирать неохота. Я оказался еще бесцветнее своих бесцветных и бездарных друзей: стоит только вспомнить мои сельскохозяйственные романы… Осознавать это — занятие преподлое…"
Он повернул голову и увидел в профиль лицо Рогнеды. Он едва не присвистнул. Так вот, оказывается, с кем он провел ночь!
Тит встал и, шатаясь, отправился вон из спальни.
В гостиной он включил телевизор. Комментатор, рассказывал о событиях, произошедших в мире вчера, 14 декабря 200… года.
Тит опустился в кресло. Вот те на! Вчера было двадцать пятое августа, это он помнил точно. И уже 14 декабря?! Как же это так?.. Как бы ни была долга ночь, как бы ни была она полна сладострастья, она не могла длиться несколько месяцев!
Скрипнула дверь и в комнату вошла Рогнеда. Она была уже одета. На ней были облегающие джинсы, ковбойка и поверх ковбойки теплая куртка на беличьем меху.
Тит диковато посмотрел на Рогнеду, встал и подошел к окну. Глянул вниз. Увидел деревья, одетые снегом, и каких-то толстых теток в шубах и дубленках.
Тит закрыл глаза и принялся считать до ста.
Спустя минуту он еще раз бросил взгляд за окно. Опять увидел снег и толстых теток в шубах. Вот так, наверно, сходят с ума, подумал Тит.
— Экий вы, право, Тит Фомич… — начала Рогнеда. — Ну, неужели вы до сих пор не поняли, с кем имеете дело?
— Я, что, проспал три с половиной месяца?
Рогнеда пожала плечами и ничего не сказала.
— Вы кто? — подозрительно спросил Тит.
— Не бойтесь. Я нормальный обычный человек. Почти…
— Вот это почти мне в вас и не нравится.
— Одевайтесь, вам надо проветриться. Одевайтесь потеплей… Поедем далеко-далеко…
— Вдвоем?
— Почему вдвоем? Сейчас подкатит Герман Иванович, я ему позвонила и поговорила вашим голосом.
— Моим голосом? Это еще зачем?
— А чтобы вас попусту не беспокоить.
— А где эти… Кастанеда и Леви-Стросс?
— А они ушли.
— А Марта?..
— Марта уже там, дожидается…
— Где там?..
— Придет время — узнаете.
— У меня к вам просьба, — Тит замялся. — О наших с вами отношениях Герману знать ни к чему… Знали бы вы, какой он ревнивец!
Рогнеда засмеялась.
— Пожилым мужчинам ревность идет только на пользу, она их воспламеняет.
— Знаете, Гере лучше обойтись без пламени… Он может взорваться. Или набить мне морду. В любом случае я могу лишиться друга и собутыльника.
— Не лишитесь, это я вам обещаю. Дело в том, что я и Марта… словом, мы выходим замуж… Так что о ревности Герману лучше позабыть.
Лёвин внимательно посмотрел на Рогнеду. Она выглядела совсем недурно. Девушка явно похорошела. Розовые щечки, глазки горят, умеренная полнота и прочая формалистика, всё, так сказать, на месте. Да и бритая прежде голова прикрылась вполне пристойной золотистой куафюрой.
— И перед замужеством вы решили слегка размяться…
— Не всё же вашему брату устраивать накануне бракосочетания мальчишники, — она цинично усмехнулась. — Будем считать, дорогой мой Титик, что вы попали в самое пекло девичника.
— Был счастлив поучаствовать, — осклабился Тит. — А за кого выходит замуж Марта?
— Естественно, за Шнейерсона.
— А кто были эти весельчаки… Леви-Стросс и Кастанеда?
— Тот, что с бородой, мой жених, а без бороды… так, приятель.
— Славные ребята… — уныло сказал Тит.
— Согласна, очень славные.
— А ваш жених, видимо, не из ревнивых.
— Вы с ума сошли! Какая может быть ревность в наше время. Наоборот, адюльтер нынче в моде, и связи на стороне только приветствуются. Когда он увидел, что я в надежных руках, он спокойно уехал.
Тит покачал головой.
— В надежных-то надежных, но — в чужих…
— Он меня любит и искренно желает добра, — Рогнеда лукаво улыбнулась, — коли мне хорошо, то и ему хорошо.
— Я чувствую, наш мир скоро развалится, как развалился Древний Рим.
— Ничего, и на развалинах, как вы знаете, растут цветы.
Ровно в двенадцать ноль-ноль прибыл Герман Иванович Колосовский.
Несколько дней назад он был снят со всех постов. У него отобрали всё, кроме персональной машины. Герман окончательно вышел в отставку, ответив отказом на предложение президента возглавить дом-музей В. И. Ленина в Самаре.
Когда Герман увидел Рогнеду, его лицо расплылось от восторга. И тут же омрачилось. Он посмотрел на Тита.
Тит виновато улыбнулся и развел руки в стороны. Лицо Германа налилось кровью, он открыл, было, рот, но Тит опередил его.
— Вот видите! — сказал он, обращаясь к Рогнеде. — Я же говорил, что Герман ревнив, как сто венецианских мавров!
"Леви-Стросса" и "Кастанеду" подхватили у Белорусского вокзала.
— А этих еще зачем?.. — попытались протестовать Герман и Тит.
Но Рогнеда их успокоила:
— Они не помешают. И потом, должен же кто-то бегать за водкой…
…В машине молодые люди, как ни в чем не бывало, продолжили разговор, начатый, видимо, ранее. Они беседовали, ничего и никого не замечая, словно были одни в машине.
— Ты не прав… — сказал "Кастанеда".
— Это ты не прав! — рубанул "Леви-Стросс". — Толстой, как бы, ставил вопросы, да? А Достоевский, блядь, на них знал ответы… Он, как бы, ужасался…
— Да, ужасался и призывал читателя ужасаться вместе с ним…
Герман заерзал на сиденье. Водитель посмотрел на Германа и прибавил скорости.
— Непосредственную данность, — говорил "Леви-Стросс" и крутил волосок в бороде, — непосредственную, блядь, данность переживаний от исполнения или нарушения этического закона Толстой ставил выше метафизических вопросов о существовании Бога…
— О, друг мой Аркадий, не говори красиво! — оппонировал "Кастанеда".
— Плевать! — парировал "Леви-Стросс". — Толстой в заостренной форме ставил перед собой и, как бы, перед обществом вопросы смысла жизни и веры! Ты понял, недоносок, он ставил глобальные вопросы!
