— Плевать! — парировал "Леви-Стросс". — Толстой в заостренной форме ставил перед собой и, как бы, перед обществом вопросы смысла жизни и веры! Ты понял, недоносок, он ставил глобальные вопросы!
— Ну и что! Вот на прошлой неделе передо мной встал вопрос о резекции прямой кишки…
— Это ты так остришь?
— Стал бы я острить! Ты знаешь, что это такое — резекция кишки?
— Ты концептуалист, вот ты кто!
— Да, концептуалист. Причем не простой, а как бы романтический концептуалист.
— И много вас таких, долбанных романтических концептуалистов?
— Да уж побольше, чем вас, самодеятельных структуралистов!
— Сосал бы ты!..
— Это ты бы сосал! У нас один Лёва Рубинштейн чего стоит!
— Да пойми ты, вы, концептуалисты, как бы выхолащиваете к ядреной матери из искусства всё трансцендентное и имманентное…
— Да, выхолащиваем, туда ему и дорога, этому твоему трансцендентному и имманентному!
Спорщики уставились друг на друга. Некоторое время они молчали. Затем "Кастанеда" продолжил умную беседу:
— Говоря о проблеме интерсубъективности…
— Существует такая проблема?
— Да, существует, и она чрезвычайно актуальна!
Тит, Герман и особенно водитель внимательно слушали молодых интеллектуалов.
— Ну и что? — вскинулся фальшивый "Леви Стросс". — Как вариант единого, блядь, абстрактного инварианта…
— Помолчал бы уж! Понятие "эпистема" и дискурсивные формации у Фуко и ментальные структуры, мать их…
Наконец, Герман не выдержал:
— Еще одно слово о ментальных структурах или трансцендентальности, и я кого-нибудь придушу!
В машине воцарилось молчание.
Спустя минуту Герман взглянул на Тита и тихо спросил:
— А, собственно, куда мы едем?
Тит пожал плечами и глазами показал на Рогнеду.
— Рогнеда?.. — переадресовал Герман свой вопрос.
Теперь настала очередь девушки пожать плечами. Она задумалась.
— Сегодня, я думаю, наш всех ждет развязка, которая, согласитесь, изрядно затянулась.
* * *
…Ни Герман, ни Лёвин не заметили, как в немыслимо краткий миг огромная черная машина, как пушинка, взлетела в воздух, произвела не видимый глазом мягкий скачок и, сходу преодолев более тысячи километров, тут же приземлилась на лесной дороге, аккурат возле известной избушки.
— Припаркуете у крыльца, — распорядилась Рогнеда. Шофер, очумело мотая головой, нажал на тормоза…
Трудно сказать, как долго Раф Шнейерсон, удалившись от шума городского и мирских соблазнов, жил в избушке. Вероятно, несколько месяцев. Впрочем, Раф дни не считал. Сначала он делал зарубки на косяке в сенях, но ему это быстро надоело. Хватило десяти зарубок.
…Вернемся к той ночи, когда Раф вышел на поляну, на которой стояла вышеозначенная избушка с покосившейся трубой, из коей ниспадал на землю шлейф синего дыма.
Раф поднялся на крыльцо. Толкнул дверь и вошел в избу. Изба пахла жильем. Казалась, хозяева только-только вышли, ненадолго отлучились, то ли в лес за хворостом, то ли по воду, то ли еще по каким-то иным отшельническим делам.
Большая, в полкомнаты, белёная печь с ухватом и глиняными горшками была приятно горяча, и в ней трещали сосновые дрова, разнося по избе сильный смоляной дух.
Раф обследовал избу. В сенях стояла пятиведерная бочка с водой, бочка была прикрыта деревянной крышкой, на которой боком лежал старинный расписной ковш.
Шнейерсон решил испить водицы. И испил. Вода слегка отдавала болотом и была так холодна, что у Рафа заныли вставные челюсти.
Раф не очень удивился тому, что в избе никого нет. Он чувствовал, что так надо. Он верил, что с какого-то момента его по жизни вела некая незримая рука и что противиться этой руке бессмысленно.
В горнице Раф сел за стол напротив печи. Осмотрелся. Не удивился отсутствию икон и лампад. Правда, была свеча, которая, оплывая воском, горела желтеньким пламенем; свеча стояла под картиной в простой деревянной раме. На картине, вернее, вставленной в раму репродукции из "Огонька", был изображен могучий племенной бык, пристально смотревший в пространство и, по всей видимости, мечтавший о свободе или битве с врагом.
Быки ходили по земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Прошептал Раф.
Он покрутил головой. Даже в этих условиях, далеких от привычных, городских, он оставался поэтом. А именно этого ему сейчас хотелось меньше всего. А хотелось ему больше всего хорошенько поесть, а потом завалиться спать.
Раф продолжил осмотр. Под самым потолком висела самодельная люстра с десятью рожками для стеариновых свечей.
Вдоль стен стояли лавки и два кованых сундука. При осмотре в одном из сундуков были обнаружены бумага и старозаветные писчие принадлежности: бутылочка со свинцовыми чернилами, костяная ручка и несколько металлических перьев типа "скелетик".
На гвоздях, всаженных между бревнами, висели черпаки, короба и туески из бересты, с потолка свисали связанные в пучки сильно пахнущие лесные цветы и травы.
Отворив дверцу поставца, Раф обнаружил железную миску с маком и изюмом, глиняные тарелки, кружки и великое множество деревянных ложек. В углу, горкой, была насыпана гречневая крупа. Преодолевая отвращение, Раф всыпал горсть гречки в рот и принялся, хрупая, жевать.
Потом в ход пошли мак с изюмом. Вот она, пища богов! Будь она проклята.
Раф смолотил всю эту гадость и запил болотной водицей. И почувствовал себя совсем омерзительно.
Представил себе, что таким макаром будет утолять голод ещё много-много дней, недель, месяцев.
Сейчас хорошо бы навернуть борща со сметаной, укропцем и чесноком, барашка под пряным соусом, утку по-пекински, пирожков с рисом и яйцами, жареной на сале картошки с соленым огурчиком или, на худой конец, хлеба с полтавской колбасой…
Нет, отшельничество тогда продуктивно, когда оно комфортабельно и сытно оформлено. А тут какие-то деревянные лавки, предназначенные не только для сидения, но, видимо, и для сна. И жратва, — коей не позавидовал бы и калика перехожий.
Раф почувствовал, что у него схватило живот.
Пулей выбежал из избы и застыл на крыльце. Куда бежать? Сортир отсутствовал. Избушка, мать ее!.. даже выгребной ямы нет.
Пришлось пристраиваться в кустах.
Только присел, услышал над собой голоса.
— Набиться к нему в гости, что ли? — проговорил некто противным фальцетом.
— А он пустит?
— Прикинемся странниками… скажем, что мы божьи люди, попросим пустить погреться, он и откроет…
— Он и так обделался от страха, наслушавшись наших разговоров.
— Он не от этого обделался. Крупа-то с мышиным пометом…
У Рафа круги поплыли перед глазами.
— Он ведь думает, что мы лесные духи и питаемся человечиной.
— Он не далек от истины, — сказал дух и захохотал.
Раф сделал над собой усилие и хриплым голосом спросил:
— Если вы слышите меня, скажите, кто вы?
— Конечно, слышим, — хором ответили голоса. — Нас послал тот, кто когда-то одарил вас ящиком пива.
— Тогда я спокоен. Можете заходить. Если вы соскучились по блюду из свежего человеческого мяса…
— Мы пошутили… Чтобы позабавиться. Обожаем, знаете ли, попугать людей. Что передать нашему патрону? Всё прошло в соответствии с договором? Ваши пьесы поставлены, мы выполнили свои обязательства?
— Да, — сказал Раф, выходя из кустов, — я доволен, вы всё выполнили… Правда, я понял одну забавную вещь: и без меня, и без старины Гарри, и без Германа бездарностей пруд пруди. И вряд ли мы повлияли на тот бардак, что царит в мире. Так что, думаю, не очень-то мы споспешествовали усилиям Сатаны придвинуть человечество к роковой черте.
— Как сказать… Птичка, она ведь по зернышку клюет… Там один напакостит, здесь другой нагадит, вот дело-то и движется… Ну, прощайте! Благодарим за сотрудничество! Наградой вам были бы угрызения совести. Если бы она у вас была… Поэтому доживайте свой век. Дом в полном вашем распоряжении. Это наша конспиративная избушка, вроде малины. Запасы продовольствия найдете. Если поищете. И еще, наш вам совет: крупу просейте…
