Правда, он взял ее из бедной семьи и возвысил до себя: дочь служителя лицея стала супругой ординарного профессора естественных наук, который через несколько месяцев должен получить право на высшую пенсию. Мало того, два года тому назад на него, точно манна небесная, неожиданно свалилось крупное состояние: брат профессора Тоти, который много лет назад уехал в Румынию, умер там холостяком и оставил ему в наследство почти двести тысяч лир.
Однако профессор Тоти считает, что не это дает ему право на радость и покой. Он философ и понимает, что одних только материальных благ недостаточно для молодой и красивой женщины.
Если бы наследство было получено им до брака, он, пожалуй, мог бы еще требовать, чтобы Маддаленина проявила некоторое терпение, то есть дождалась бы его уже недалекой смерти и только после этого вознаградила бы себя за жертву, которую она принесла, выйдя за него замуж. Но, увы, эти двести тысяч лир были получены слишком поздно — через два года после свадьбы, когда... когда профессору Тоти пришлось философски признать, что одной пенсии, которую он в один прекрасный День получит, а затем оставит своей жене, оказалось недостаточно, дабы компенсировать принесенную ею жертву.
Профессор Тоти давно уже примирился со всем этим и полагает, что теперь благодаря весьма значительному наследству он больше, чем когда–либо прежде, имеет право на покой и на радость в собственном доме. Тем более что, будучи человеком благожелательным и мудрым, он не ограничился тем, что облагодетельствовал свою супругу, но пожелал также облагодетельствовать... да, да, именно его, славного Джакомино, одного из лучших своих учеников, юношу скромного, порядочного, деликатного и к тому же красивого, белокурого и кудрявого, точно ангел.
Разумеется, разумеется, он все сделал, обо всем позаботился, старый профессор Агостино Тоти! Джакомино Делизи болтался без дела, собственная праздность огорчала и унижала его, и профессор Тоти подыскал ему место в Земельном банке, куда поместил двести тысяч лир, полученные в наследство.
В доме теперь есть ребенок, ангелочек двух с половиной лет, и старик привязан к нему всей душою, словно влюбленный в своего господина раб. Каждый день, сразу же после занятий в лицее, он спешит домой и покорно выполняет все капризы своего маленького тирана. По правде говоря, получив наследство, он мог бы уйти на покой, отказаться от своей пресловутой пенсии и все время отдавать малышу. Но нет! Это было бы грешно! Он должен нести свой крест до конца, как бы ни было это тяжко! Ведь он женился единственно для того, чтобы облагодетельствовать свою жену, а между тем супружество это стало для него нескончаемой мукой.
Да, профессор вступил в брак с этой юной особой с одним только намерением — облагодетельствовать ее, и любит он свою супругу, можно сказать, по–отечески, особенно с того времени, как родился ребенок... Насколько ему было бы приятнее, если бы малыш называл его дедушкой, а не папой! Бессознательная ложь, слетающая с чистых, невинных уст младенца, заставляет его страдать; ему кажется, что это оскорбляет его собственную любовь к ребенку. Но ничего не поделаешь! Вслед за поцелуем с непорочных уст Нини слетает это слово «папа», вызывающее насмешки недобрых людей; они не способны понять нежность, которую он испытывает к этому невинному существу, и ощущение счастья, которое приносит ему сознание того, что он, Тоти, делал и продолжает делать добро молодой женщине, и славному юноше, и малышу, а также и себе, и себе, конечно! Какое это счастье — прожить последние свои годы в радости, в кругу милых твоему сердцу людей и, шествуя к могиле, чувствовать в своей руке теплую ручку ангелочка!
Однако они смеются, смеются над ним, все эти злобные люди! Какой жалкий, какой глупый смех! А все потому, что они не понимают... Потому что они не могут представить себя на его месте... Они видят только смешную, даже гротескную сторону его положения, не умея проникнуть в его подлинные чувства!.. Но что ему до них! Ведь он же счастлив!
Только вот уже три дня...
Что, собственно, произошло? У жены глаза распухли и покраснели от слез; она жалуется на сильную головную боль и не выходит из своей комнаты.
— Ах, молодежь!.. Молодежь!.. — вздыхает профессор Тоти, покачивая головой, и на губах у него появляется грустная и проницательная улыбка. — Какое–нибудь облачко... мимолетная гроза...
И вместе с Нини он слоняется по дому, печальный, встревоженный, даже немного раздраженный, ибо... по правде сказать, он не заслужил такого к себе отношения ни со стороны жены, ни со стороны Джакомино. Молодые никогда не считают дней: у них еще много времени впереди... Но для несчастного старика потеря каждого дня — это тяжкая утрата!
А ведь уже целых три дня по вине жены он места себе не находит; Маддаленина не радует его больше песенками и романсами, которые она обычно распевает своим страстным звонким голосом, и не выказывает по отношению к нему той заботы, к какой он уже успел привыкнуть.
Нини тоже задумчив и серьезен, как будто понимает, что маме сейчас не до него. Профессор водит его за ручку из комнаты в комнату, и при этом старику почти не приходится наклоняться — настолько он мал ростом; он подносит ребенка к фортепиано, несколько раз наугад ударяет по клавишам, отдувается, зевает, потом садится, устраивает малыша у себя на коленях и, сидя, пускается вскачь, но затем внезапно встает — он чувствует себя как на угольях. Он уже раз пять или шесть пытался вызвать на откровенность свою молодую жену, но тщетно.
— Голова все еще болит? Ты себя все так же дурно чувствуешь?
Маддаленина по–прежнему не хочет ему ничего рассказать, она только плачет, просит притворить ставни и унести ребенка из комнаты: ей хочется побыть одной, в темноте.
— Голову сильно ломит? Да?
Бедняжка, у нее так мучительно болит голова... Эх, должно быть, ссора между ними произошла нешуточная!
Профессор Тоти отправляется на кухню и пробует завести разговор со служанкой, чтобы выпытать у нее хоть какие–нибудь сведения; однако он не знает, как к ней подступиться, ибо служанка ему враг: она, как и все остальные, злословит на его счет, позорит его, дура несчастная! Старику так ничего и не удается у нее узнать.
И тогда профессор Тоти принимает героическое решение: отводит Нини к матери и просит, чтобы она одела его потеплее.
— Зачем? — спрашивает Маддаленина.
— Я пойду с ним гулять, — отвечает профессор. — Сегодня праздник... Бедный малыш скучает дома!
Мать не соглашается. Она знает, что скверные люди всегда насмехаются, когда видят старого профессора с ребенком; ей известно даже, что какой–то злобный наглец осмелился сказать ее мужу: «До чего же сынок похож на вас, профессор!»
Однако Тоти упорствует:
— Нет, мы пойдем гулять, мы непременно пойдем гулять... И вместе с малышом он направляется к дому Джакомино Делизи. Юноша живет у своей незамужней сестры, она заменяет ему мать. Не подозревая об истинной причине благодеяний профессора Тоти, синьорина Агата была сначала весьма ему признательна; теперь же, напротив, эта ханжа считает его сущим дьяволом — ни больше ни меньше, — ибо он толкнул ее Джакомино на смертный грех.
Профессор Тоти звонит, и ему приходится довольно долго ждать, пока откроют дверь. Синьорина Агата подошла к дверям, поглядела в щелку и убежала. Она, без сомнения, хочет предупредить брата о визите, сейчас возвратится и скажет, что Джакомино нет дома.
Вот и она. В черном платье, тощая, хмурая, с восковым лицом, на котором выделяются синие круги под глазами; едва приоткрыв дверь, она, дрожа от негодования, обрушивается на профессора:
— Вот вы как... позвольте... выходит, его теперь не оставляют в покое даже дома?.. Что я вижу?! И ребенка привели? И ребенка с собой привели?
Профессор Тоти не ожидал подобного приема; он просто оторопел, затем взглянул на синьорину Агату, перевел взор на малыша, растерянно улыбнулся и пробормотал:
— Но... в чем дело?.. Что произошло?.. Я не могу... не могу прийти к...
— Его нет! — ответила Агата резко и сухо. — Джакомино нет дома.
— Превосходно, — кивнул головой профессор Тоти. — Однако вы, синьорина... прошу прощения... вы встречаете меня так, что... и не знаю, как это понять! Кажется, ни вашему брату, ни вам я не причинил...
— Видите ли, профессор, — сказала несколько мягче синьорина Агата, — мы, что и говорить, весьма... весьма вам признательны, но вы должны также понять...
Профессор Тоти прищурил глаза, снова улыбнулся, поднял руку и несколько раз ткнул себя кончиком пальца в грудь, как будто говоря, что уж кто–кто, а он–то прекрасно все понимает.
— Я уже стар, синьорина, — сказал он, — и понимаю... многое понимаю! Но прежде всего, мне представляется, никогда не следует поддаваться гневу, и когда возникают недоразумения, то лучше всего объясниться начистоту... да, да, объясниться, синьорина, объясниться начистоту, ничего не утаивая и не горячась... Разве не так?
