— Я уже стар, синьорина, — сказал он, — и понимаю... многое понимаю! Но прежде всего, мне представляется, никогда не следует поддаваться гневу, и когда возникают недоразумения, то лучше всего объясниться начистоту... да, да, объясниться, синьорина, объясниться начистоту, ничего не утаивая и не горячась... Разве не так?
— Конечно, так... — растерянно подтвердила синьорина Агата.
— А посему, — продолжал профессор Тоти, — позвольте мне войти и позовите сюда Джакомино.
— Но его дома нет!
— Вы опять за свое?! Зачем вы мне говорите, что его нет дома? Джакомино здесь, и вы должны тотчас же позвать его. Мы с ним все спокойно обсудим! Я уже стар и все понимаю, потому что и я ведь был когда–то молодым, синьорина. Мы с ним все спокойно обсудим, так и скажите ему. А теперь позвольте мне войти.
В скромной гостиной профессор Тоти опустился на стул и усадил к себе на колени Нини; ему пришлось довольно долго ожидать, пока сестра уговаривала Джакомино.
— Сиди спокойно, Нини... мой хороший! — говорил старик время от времени ребенку, которому непременно хотелось подойти к столику, где так заманчиво сверкали фарфоровые безделушки; между тем профессор терялся в догадках, что за нелепая и, видимо, серьезная ссора могла произойти в его доме, и притом так, что он даже ничего не заподозрил. Ведь Маддаленина такая добрая! Что дурного могла она совершить? Чем могла она вызвать столь сильное негодование даже у сестры Джакомино?
Профессор Тоти, до сих пор полагавший, что речь идет о мимолетной размолвке, начал теперь не на шутку тревожиться.
А вот наконец и Джакомино! Господи, до чего у него взволнованное лицо! Какой взъерошенный вид! Но что это? Как он смеет? Он холодно отстраняет малыша, который бросился к нему навстречу, протягивая ручонки и радостно крича: «Джами! Джами!»
— Джакомино! — сурово, восклицает пораженный в самое сердце профессор Тоти.
— Что вы хотели мне сказать, профессор? — быстро спрашивает Джакомино, избегая смотреть в глаза старику. — Я нездоров... Я лежал в постели... Мне трудно говорить, и мне сейчас не до гостей...
— Но ведь ребенок!..
— Ах, да... — спохватывается Джакомино, наклоняется и целует малыша.
— Ты себя дурно чувствуешь? — продолжает профессор, слегка успокоенный этим поцелуем. — Я так и предполагал, потому и пришел сам. У тебя голова болит, да? Садись, садись... Давай немного побеседуем. Пойди сюда, Нини... Ты слышал, что Джами бобо? У него голова болит... да, дорогой, у нашего Джами головка болит... Будь умником, мы скоро пойдем домой. Я хотел спросить тебя, — прибавляет старик, поворачиваясь к Джакомино, — говорил ли с тобой о чем–нибудь директор Земельного банка?
— Нет, а что такое? — спрашивает с беспокойством Джакомино.
— Дело в том, что вчера я разговаривал с ним о тебе, — отвечает с загадочной улыбкой профессор Тоти. — Твое жалованье не слишком–то велико, сынок. И знай, одного моего слова...
Джакомино корчится на стуле и с такой силой сжимает кулаки, что ногти впиваются ему в ладони.
— Профессор, я вам весьма признателен, — говорит он, — но сделайте милость, ради Бога, не заботьтесь больше обо мне! Очень прошу вас!
— Ах, так! — произносит профессор Тоти, все еще продолжая улыбаться. — Браво! Выходит, мы уже больше ни в ком не нуждаемся, да? Ну а положим, что я хочу это сделать ради собственного удовольствия? Мой милый, если не о тебе, то о ком же мне, по–твоему, заботиться? Я уже стар, Джакомино! А старики — ну, если, разумеется, они не эгоисты! — старики, которые бедствовали, как я, пока не добились определенного положения, радуются, видя, что достойные молодые люди продвигаются в жизни с их помощью; они разделяют радость своих питомцев, их чаяния и надежды, они с удовлетворением наблюдают, как те мало–помалу занимают должное место в обществе. А по отношению к тебе... я к тому же... ну, ты ведь прекрасно знаешь... я смотрю на тебя, как на сына... Что с тобой? Ты, кажется, плачешь?
Джакомино и в самом деле закрыл лицо руками и весь содрогается от безудержных рыданий, которые тщетно пытается подавить.
Нини, испуганно смотрит на него, потом поворачивается к профессору и говорит:
— Джами бобо...
Старик поднимается и хочет положить руку на плечо Джакомино, но тот вскакивает со стула, точно в порыве отвращения; лицо юноши вдруг искажается, и он с отчаянной решимостью, не помня себя, кричит:
— Не приближайтесь ко мне! Уходите, профессор, умоляю вас, уходите! По вашей вине я испытываю адские муки! Я не заслуживаю вашего расположения и не желаю его, слышите, не желаю!.. Уходите, Бога ради, уходите, уведите ребенка и забудьте, что я существую на свете!
Профессор Тоти ошеломлен, он растерянно спрашивает:
— Но почему?
— Сейчас я вам скажу! — кричит Джакомино. — Я помолвлен, профессор, понимаете, помолвлен!
Профессор Тоти пошатнулся, как будто его ударили по голове. Воздев руки, он бормочет:
— Ты? Помо... помолвлен?
— Да, профессор, — отвечает Джакомино. — А потому все между нами кончено, кончено навсегда!.. Теперь вы, надеюсь, поймете, что я не могу больше видеться... видеться с вами...
— Ты меня выгоняешь? — почти беззвучно роняет старик.
— Нет, — горестно отвечает Джакомино, — Только лучше будет, если вы... если вы уйдете, профессор...
Уйти? Агостино Тоти без сил опускается на стул. У него подкашиваются ноги. Он хватается за голову и стонет:
— О Господи! Беда–то какая! Так вот оно что! Горе мне! Горе! Но когда это случилось? Каким образом? Ничего мне не сказав! С кем же ты обручился?
— Видите ли, профессор... уже давно... — лепечет Джакомино. — С одной бедной сиротою, такой же, как и я... с подругой моей сестры...
Профессор Тоти устремляет на него блуждающий взгляд, совсем угасший; из его открытого рта вырываются нечленораздельные звуки, он заикается:
— И... и... и ты бросил все... так вот просто... и... и... и больше не думаешь о... ни о ком... больше ничего не принимаешь в расчет...
Джакомино слышится в этих словах упрек в неблагодарности, и он мрачно возражает:
— Однако позвольте... Вы что же, меня своим рабом считаете?
— Я считаю тебя своим рабом? — с рыданием в голосе спрашивает профессор Тоти. — Я?! И ты можешь так говорить? Ведь я сделал тебя господином в моем доме! Вот уж поистине черная неблагодарность! Ты, видно, считаешь, что я оказывал тебе благодеяния для моей собственной выгоды? Но что мне это дало, кроме насмешек глупцов, которые не в силах понять и оценить моих подлинных побуждений? Стало быть, и тебе они непонятны, стало быть, и ты не сумел оценить по достоинству чувства несчастного старика, который готовится вскоре покинуть этот мир и был покоен и радовался, что оставляет все в должном порядке, что его маленькая семья не будет нуждаться... и будет счастлива! Мне уже семьдесят лет, не сегодня завтра я умру, Джакомино! Что это взбрело тебе в голову, сынок? Ведь я же вам все оставлю... Что тебе еще нужно? Я не знаю и не хочу знать, кто твоя невеста, если ты ее выбрал, она, должно быть, достойная девушка, ведь ты и сам хороший человек... но подумай... подумай, что... быть того не может, Джакомино, чтобы ты нашел кого–нибудь лучше, чем... да, во всех отношениях... Я имею в виду не только обеспеченное положение... но ведь у тебя уже есть собственная семья, в которой только один я лишний, но и это ведь ненадолго... да я ив счет не иду... Разве я вам докучаю? Ведь я для вас как отец... Могу даже, если хотите... для вашего спокойствия... Но скажи мне, как все это произошло? Как все это случилось? Как это ты вдруг так переменился, сразу?.. Ответь мне! Скажи...
Профессор Тоти приблизился к Джакомино, намереваясь Дружески похлопать его по плечу; но тот весь съежился, как будто охваченный ужасом, и отпрянул назад.
— Профессор! — воскликнул он. — Как вы не понимаете, как вы не видите, что вся эта ваша доброта...
— Что?
— Оставьте меня в покое! Не заставляйте меня говорить! Как вы не понимаете, что такие вещи могут происходить только втайне? А теперь, когда об этом знаете вы, когда все вокруг смеются над вами, над нами, это немыслимо!
— Ах, так ты, стало быть, боишься сплетен? — вскричал профессор Тоти. — И ты...
— Оставьте меня в покое! — повторил Джакомино, в страшном возбуждении размахивая руками. — Оглянитесь по сторонам! Вокруг столько других молодых людей, нуждающихся в поддержке, профессор!
Профессор Тоти почувствовал, что слова эти ранили его в самое сердце: ведь в них таилось жестокое и несправедливое оскорбление для его жены. Он побелел как полотно и, весь дрожа, воскликнул:
— Маддаленина молода, но глубоко порядочна! И ты, черт побери, это и сам прекрасно знаешь! Она после всего этого может и умереть... потому что болезнь ее — здесь, здесь, в сердце... Да, да, неблагодарный! И ты смеешь говорить о других молодых людях? Ко всему еще и оскорбления? Бесстыжий! И ты не испытываешь угрызений совести, ты еще можешь смотреть мне прямо в глаза? Отваживаешься говорить мне такие вещи прямо в лицо? По–твоему, она может переходить вот так, от одного к другому как Бог весть кто? Она, мать вот этого ребенка? Да что ты такое говоришь? Как ты смеешь так говорить?
