Мо Янь - Устал рождаться и умирать

— Острое рожистое воспаление, немедленно кремировать и захоронить!

Под его руководством работники свинофермы — не избежал этого, конечно, и Мо Янь — перетащили пятерых «бешеных головобоев» из загона в юго-восточный угол сада. Вырыли ров — стоило копнуть на полметра, как добрались до грунтовых вод, — побросали туда трупы, облили керосином и подожгли. Ветер в то время дул в основном с юго-востока, вонь с дымом окутали свиноферму, а потом и деревню. Эти болваны выбрали для кремации самое неподходящее место, и мне приходилось зарываться носом в грязь, чтобы не вдыхать этот самый жуткий в мире запах. Только потом я узнал, что в ночь накануне кремации с фермы убежал Дяо Сяосань. Он переплыл через канаву и скрылся в просторах полей на востоке. Так что тяжёлый ядовитый дух, накрывший свиноферму, его здоровью вреда не причинил.

Ты не был очевидцем того, что произошло потом, хотя наверняка слышал об этом. Инфекция быстро распространилась по ферме. Заражения не избежали восемьсот свиней, в том числе двадцать восемь близких к опоросу свиноматок. Я не заразился лишь благодаря сильной иммунной системе и чесноку, который в больших количествах добавляла мне в корм урождённая Бай. «Шестнадцатый, — приговаривала она, — подерёт, ничего страшного, чеснок — защита от многих ядов». Я понимал, что болезнь серьёзная; бояться ли, что пощиплет, если речь идёт о выживании? Правильнее будет сказать, что в те дни я ел вёдрами не корм, а чеснок! Слёзы от него текли, потом обливался, горел и рот, и слизистая, но именно таким образом мне удалось счастливо отделаться.

Когда эпидемия приняла массовый характер, из-за реки приезжали ещё несколько ветеринаров. Среди них крепко сбитая женщина с лицом в угрях, все называли её начальник станции Юй. Действовала она жёстко и раздавала указания решительно. Когда она звонила по телефону из правления в уезд, было слышно за три ли. Под её руководством ветеринары взяли у свиноматок кровь на анализ. Говорили, что к вечеру прибыл катер с необходимыми лекарствами. Но, несмотря на это, большинство заражённых свиней передохли, и процветавшая когда-то свиноферма развалилась. Туши дохлых свиней лежали целой горой, сжечь их не было никакой возможности, оставалось лишь закопать. Вырыть ров тоже не получилось, полметра — и вода. Народ не знал, как быть, и стоило ветеринарам уехать, под покровом ночи туши отвезли на дамбу и повываливали в реку. Они поплыли вниз по течению, и больше мы о них не слышали.

С тушами разделались лишь к началу девятого месяца. Снова прошли сильные дожди, фундаменты просторных загонов, строившихся на скорую руку, размокли, и за одну ночь половина из них рухнула. От северного ряда домов доносились громкие сетования Цзиньлуна. Я знал, что этот карьерист паршивый рассчитывал воспользоваться отложенным из-за дождей визитом делегации управления тыла военного района, чтобы блеснуть талантами и подняться по служебной лестнице. Но теперь всё кончено, свиньи передохли, загоны развалились, и на месте фермы остались одни руины. Глядя на это и вспоминая о былых славных днях, я тоже преисполнился печали.

В этот день, девятого числа девятого месяца, случилось событие поистине вселенского масштаба, «рухнули горы и разверзлась земля»: как ни лечили вашего Председателя Мао, он, к сожалению, скончался. Можно было, конечно, сказать «нашего» Председателя Мао, но я тогда был свиньёй, и выразиться так было бы слишком непочтительно. Плотину на реке за деревней прорвало, разлившиеся воды повалили телеграфные столбы, поэтому телефонный аппарат превратился в предмет интерьера, громкоговорители трансляции умолкли, и о кончине Председателя Мао услышал по радиоприёмнику Цзиньлун. Приёмник ему подарил его лучший друг Чан Тяньхун, арестованный группой общественной безопасности комитета военного контроля[212] за хулиганство, но отпущенный за недостатком доказательств. Покрутившись туда-сюда, он устроился заместителем директора уездной труппы оперы маоцян. Для него, талантливого выпускника консерватории, эта работа подходила как нельзя лучше. Он взялся за работу с энтузиазмом и не только адаптировал все восемь «образцовых пьес» для жанра маоцян, но и, действуя сообразно обстановке, на основе фактического материала о нашей свиноферме написал и поставил новую пьесу «Записки о свиноводстве».

Паршивец Мо Янь упоминает об этом в послесловии к своим «Запискам», утверждая даже, что он — соавтор либретто, но я уверен, что по большей мере это плод его буйной фантазии. То, что д ля создания этой оперы Чан Тяньхун к нам на ферму приезжал, чтобы прочувствовать, как мы живём, это правда. И что Мо Янь за ним таскался хвостиком — тоже. А вот насчёт соавторства — враньё.

В этом современном революционном спектакле маоцян Чан Тяньхун задействовал весь полёт мысли и воображение. Все свиньи у него на сцене говорят, все разделились на две группировки — одна за то, чтобы больше есть и больше гадить, давать прирост в весе и навоз во имя революции. Другие — скрытые классовые враги, прибывшие из Имэншани во главе с хряком Дяо Сяосанем. А пособниками у них те самые только евшие, но не растущие «бешеные головобои». На ферме разворачивается борьба не только между людьми, но и между свиньями, причём последняя составляет основной конфликт пьесы, а люди выступают на вторых ролях. В консерватории Чан Тяньхун изучал западную музыку и особенно силён был в западной опере. Он внёс смелые преобразования не только в содержание пьесы, но и в мелодику. Произвёл решительные и коренные изменения традиционных мелодий маоцян, а также ввёл в пьесу пространную арию для главного положительного героя, предводителя свиней Сяобая,[213] поистине великолепное музыкальное произведение…

Я с самого начала считал, что я и есть этот предводитель свиней Сяобай, но Мо Янь в послесловии к своим «Запискам о свиноводстве» утверждает, что Сяобай — символ, что он символизирует некую мощную и стремящуюся всё выше, здоровую и прогрессивную, свободолюбивую и взыскующую счастья силу.

— Вот уж умеет впаривать, ни перед чем не остановится…

Я-то знаю, сколько душевных сил положил Чан Тяньхун на эту пьесу. В ней он хотел добиться сочетания китайского и западного, оттеняющих красоту друг друга романтизма и реализма, создать образец взаимодополнения серьёзного идеологического содержания и простой, живой художественной формы. Умри Председатель Мао на пару лет позже, в Китае могла появиться ещё одна «образцовая» пьеса, девятая — опера маоцян из Гаоми под названием «Записки о свиноводстве».

Вспоминаю, как лунной ночью, стоя под тем самым кривым абрикосом и держа в руках испещрённую головастиками нот партитуру оперы, Чан Тяньхун исполнял для Цзиньлун, Хучжу, Баофэн, Ма Лянцая (который тогда стал директором симэньтуньской школы) и группы молодёжи арию хряка Сяобая. Паршивец Мо Янь тоже присутствовал. В левой руке он держал стеклянную бутыль Чан Тяньхуна в оплётке из красного и зелёного пластика с отваром освежающего пандахая[214] и был готов в любой момент отвинтить крышку и передать бутыль исполнителю, чтобы тот смягчил горло. В правой у него был чёрный веер из промасленной бумаги, которым он обмахивал Чан Тяньхуну спину. От его угодничества и низкопоклонства просто тошнило. Таким вот образом он принимал участие в создании оперы маоцян «Записки о свиноводстве».

Все прекрасно помнили, как прозвали когда-то Чан Тяньхуна в деревне — «ревущий осёл». Просто издевательство над культурным человеком. И вот, по прошествии десяти с лишним лет мировоззрение симэньтуньских расширилось, они уже по-новому воспринимали его исполнительское искусство. И сам Чан Тяньхун, приехавший к нам, чтобы прочувствовать обстановку и создать новую оперу, был совсем не тот, что десять с лишним лет назад. От изначальной нарочитой заносчивости, которая вызывала у сельчан отвращение, не осталось и следа. Теперь с полным печали взглядом, бледным лицом, жёсткой щетиной на подбородке, сединой на висках он смахивал на русского декабриста или итальянского карбонария. Все уважительно смотрели на него, ожидая, когда он запоёт. Я взгромоздился на качающуюся ветку абрикоса, опершись подбородком на левую ногу, и наблюдал за пленительной вечерней сценой, в восхищении от милых молодых людей. Положив левую руку на левое плечо своей невестки Хучжу и опершись подбородком на правое, Баофэн не сводила глаз с обращённого к луне худощавого лица Чан Тяньхуна и его вьющихся волос — они у него были зачёсаны на популярный тогда пробор «винторезный станок». Лицо её скрывала тень, но глаза блестели, выдавая глубокое безысходное страдание. Потому что даже мы, свиньи на ферме, знали о романтических отношениях Чан Тяньхуна и Пан Канмэй, дочери Пан Ху, которую после окончания университета распределили на работу в уездное производственное управление; слышали даже, что на общенациональный праздник[215] они собираются пожениться. Она уже дважды приезжала за время его пребывания на ферме. Здоровая и красивая, ясноглазая и белозубая, приветливая и отзывчивая, ничуть не заносчивая, как интеллигенты и городские, она производила прекрасное впечатление у нас в деревне — и на людей, и на животных. На работе она отвечала за животноводство, поэтому всегда, приезжая с инспекцией, проверяла, в каких условиях содержится скотина, осматривала всех мулов, лошадей, ослов, волов. Думаю, Баофэн тоже отдавала себе отчёт, что Пан Канмэй как раз то что надо для её любимого Чана. Пан Канмэй, похоже, тоже понимала, что у Баофэн на душе. В один из вечеров я видел, как они долго разговаривали под тем самым кривым абрикосом. Потом Баофэн положила голову на плечо Канмэй и стала тихо всхлипывать. Канмэй, тоже едва не плача, утешала Баофэн, гладя её по голове.