Дохэ сказала Сяохуань и мальчикам, что съездит в Японию посмотреть, как там да что, и, наверное, очень скоро вернется.
Дохэ снова вошла в их одряхлевший дом только пять с половиной лет спустя. Она узнала, что Чжан Цзянь в лагере серьезно заболел и после освобождения уже не способен жить без посторонней помощи.
Нанкинский поезд остановился на перроне, и в серой толпе пассажиров Сяохуань тут же узнала Дохэ. Она первой протолкалась к выходу из вагона, первой спрыгнула на перрон, когда поезд остановился…
Бежевая юбка европейского покроя, в нее заправлена белая газовая блузка с бантом на воротнике, лицо похудело, но кожа гладкая, как нефрит, и сияет, точно жемчуг. Глаза и губы подкрашены. На ногах белые туфли с небольшим каблуком, из-за них Дохэ шагала немного неловко. Сяохуань не помнила, чтобы у нее были такие большие ступни. Прическа осталась прежняя, ровное каре, но голову Дохэ мыла теперь не щелоком, поэтому волосы казались мягкими и удивительно блестели. Так и должна выглядеть Такэути Тацуру. Сколько лет она носила мешковатую спецовку, залатанные кофты и штаны, скучные рубашки в клетку, в полоску, в горошек, а от солнца и стирки даже эти унылые узоры пропадали с одежды — и все это был окольный путь, ненужный, но неизбежный. Нынешняя Дохэ накладывалась на ту, которая появилась в их доме много лет назад, и Сяохуань видела, до чего бессмысленны были эти годы, потраченные на окольном пути, до чего легко оказалось вычеркнуть их из жизни.
Дохэ подошла и сразу обняла Сяохуань. Все-таки худо-бедно, а прожили вместе столько лет. Как же скучала Сяохуань по времени, когда Дохэ была рядом, одной ей было известно. Багажа оказалось много, за семь минут, пока поезд стоял на вокзале, они едва успели сгрузить вещи на перрон. Подхватили сумки и чемоданы, пошли к выходу, Дохэ все это время что-то рассказывала, голос ее стал выше на тон, речь была быстрой и неряшливой.
Услышав гомон соседей: «Дохэ вернулась!», Чжан Цзянь поднялся с кровати. Он с самого утра сменил рубашку, надел новую, которую сшила Сяохуань, рубашка эта была из белой чесучи с мелким серым узором. Если приглядеться, видно, что узор составлен из маленьких самолетиков. Когда Сяохуань одела его, Чжан Цзянь запротестовал, сказал ей, что это ткань для малышей. А Сяохуань ответила, что никто не будет тыкаться носом в его рубашку и разглядывать, что там нарисовано, накинешь сверху безрукавку, снаружи останется только воротник да рукава, дались тебе эти самолетики. Чжан Цзянь подчинился — не было ни сил самому собой распоряжаться, ни уверенности в собственной правоте. Он столько лет провел в лагере, что любой прохожий по сравнению с ним был настоящим модником. Когда Дохэ подошла к двери, ему вдруг захотелось посмотреться в зеркало. Но единственное маленькое зеркальце, которое было в доме, унесла с собой Сяохуань. Пока соседский гомон катился к их порогу, Чжан Цзянь схватил стоявший у кровати костыль, отчаянно стараясь выглядеть бодрее, пока шагает ей навстречу.
От вошедшей женщины пахло духами. Какие белые зубы. Неужели у Дохэ они были такие белые? Наверняка ненастоящие — или зубы, или она сама. Заморская гостья. Женщина из Японии. Чжан Цзянь подумал, что лицо у него сейчас, должно быть, престранное: застыло, не зная, какое выражение принять, и чувствовал он что-то между счастьем, гневом, горем и радостью. Мышцы во всем теле тоже застыли: ни сократиться не могли, ни расслабиться.
Дохэ не сумела скрыть своего изумления. Этот черный худой старик — и есть тот, о ком она сосредоточенно думала каждый день в девять часов вечера (по японскому времени в десять)? Думала, думала и вот увидела.
Сяохуань говорила ей: что стоишь, садись! Сядь и переобуйся! Потом Сяохуань сказала, что Дахай скоро придет, сегодня он попросил на заводе выходной, не пошел на работу.
Чжан Цзянь подумал, что тоже должен что-то сказать в приветствие, спросить Дохэ, не утомила ли ее дорога. Она так низко ему поклонилась, и один этот поклон делал из нее чужую. Наверное, Дохэ спросила его про здоровье, потому что он слышал, как Сяохуань отвечает: все, что надо было проверить, мы проверили, ничего не нашли, просто не ест совсем, погляди, какой худой!
Дохэ вдруг протянула к нему руки. Схватила его ладони, из-за худобы казавшиеся огромными, прижалась к ним лицом и зарыдала. Сначала Чжан Цзянь думал, что чуждость между ними исчезнет только еще тридцать лет спустя, но теперь сквозь эту чуждость Дохэ снова становилась ему близкой и родной.
Сяохуань принесла в комнату чай, увидела их, и на ее глаза тоже набежали слезы. Крышки на чашках мелко зазвякали. Она поспешно отступила на кухню, унося с собой дребезжащую посуду, и притворила дверь ногой.
К приходу Дахая все уже вытерли слезы и принялись смотреть, как Дохэ расставляет свои гостинцы. Сама она переоделась в короткое кимоно и шлепанцы, которые привезла из Японии. У Дохэ были подарки для каждого члена семьи, даже для Ятоу, ее мужа и детей, живших в далеком Дунбэе, и чего там только не было: и еда, и одежда, и всякая всячина. Сильнее всего семью разволновал полупроводниковый телевизор, размером он оказался не больше обычного журнала.
Потом Дохэ вытащила из сумки магнитофон, объяснила, что Чжан Гану нравится эрху, на этом магнитофоне он сможет слушать свою любимую музыку. Только тут ей рассказали, что Эрхай пару лет бездельничал дома, а потом вдруг придумал написать жене комдива, который давно еще стоял в городе с дивизией. Жена комдива тогда обещала, что поможет Эрхаю. Оказывается, она его не забыла, оформила парня на военную службу, устроила музыкантом в штабной ансамбль.
Разглядывая фотографию с Эрхаем, одетым в военную форму, Дохэ сказала, что из всех детей младший больше всего похож на нее, особенно когда смеется. Жаль, что Эрхай такой неулыбчивый, никто почти и не помнит, каким он бывает, если его рассмешить.
Так что одежда, которую Дохэ привезла для Эрхая, тоже досталась старшему. Теперь у Дахая было по два одинаковых костюма на каждый сезон. Дохэ помнила, какой у Дахая рост, и вещи сидели на нем как влитые. Примеряя обновки, парень обязательно подходил к Дохэ, чтобы она поправила воротничок или одернула штанину.
Вдруг Сяохуань прыснула со смеху. Все уставились на нее, не понимая, что тут смешного. Сяохуаньткнула пальцем в Чжан Те:
— Паршивец! Ты же не прикасаешься к тому, что трогали японцы?
Чжан Те развязно засмеялся. Теперь вся история превратилась в шутку. Родные люди без ссор не живут, их драки — нежность, их ругань — любовь, и если в конце обратить все в шутку, то и помириться куда проще. По всей стране сыновья вешали дацзыбао про отцов, доносили, что родители прячут дома золото или радиопередатчики, и что, разве перестали они быть их детьми? В жилах Дахая текла кровь Дохэ, и эта кровь вынуждала его замять прошлое и помириться с матерью.
За ужином Дохэ стала рассказывать про Куми. Куми помогала ей во всем. В Японии Дохэ оказалась все равно как инвалид, не понимала даже японский, на котором нынче говорят в городах. Да много чего не понимала: машины, в которые бросаешь монетку, а они за тебя стирают, машины, которые чистят пол, машины с билетами на автобус, еще машины с едой и напитками… Куми вечно приходилось ее учить. Иногда по нескольку раз. Часто бывало, что здесь Дохэ научится, а в другом месте стоит новая машина, выходит, зря училась. Без Куми она и не ходила никуда, даже в магазин. Магазины Дохэ не жаловала еще и потому, что ей ничего в них было не нужно: и одежду, и обувь, и все остальное она донашивала за Куми. Столько бесплатных вещей — живи да радуйся! Хорошо, что Куми выше Дохэ всего на полголовы, ее одежки ничего, как-нибудь можно носить, а вот если бы она оказалась выше на голову, пришлось бы маяться, перешивать! А какая удача, что у Куми нога на два размера больше! Подложишь вату в носок — и ничего, как-нибудь можно ходить, а если б размер у нее оказался меньше, тогда Дохэ никакого житья бы не было.
Все заметили, что Дохэ постоянно пересыпает свою речь словечками от Сяохуань: все у нее «ничего, как-нибудь», там ввернет «никакого житья нет», тут «живи да радуйся».
