— Я хочу, чтобы мы изучали Тору вместе.
Еще много времени спустя после этого Хайкл помнил, как ему тогда показалось, что весь мир остановился и перестал двигаться. Эти короткие слова реб Аврома-Шаи-коссовчанина вошли в его душу и остались там навсегда, как озеро, отражающее в своем зеркале окружающие его берега. Над головой Хайкла нависало глубокое голубое небо в своей первозданной изумительности. Зеленая поляна, окруженная стройными соснами и залитая темно-красным огнем заката, показалась ему похожей на старую деревянную валкеникскую синагогу в пятницу вечером, когда там зажигают все люстры. Однако через мгновение Хайкл посмотрел в светлое небо со страхом, не прогремит ли оттуда гром, указывающий на то, что он заблудший грешник. Даже не требуется, чтобы гремел гром. Вот сейчас он сам расскажет всю правду о своей греховности. Взволнованный и смущенный тем, что у него все-таки не достает мужества рассказать о своем грехе, Хайкл схватил руку ребе самым грубым образом, как это делают рыночные торговцы, когда они бьют по рукам, договорившись о каком-либо деле. Реб Авром-Шая оттолкнул руку Хайкла и рассмеялся:
— Эй, ну ты и дикарь!
С минуту он напряженно смотрел на деревья, как будто искал прямой и короткий путь через лесную чащу.
— Если ты станешь каждый день приходить ко мне и возвращаться в местечко, то будешь тратить на ходьбу больше времени, чем на изучение Торы. Ты бы мог жить у меня и спать в моей комнате на второй кровати. Я это еще обдумаю. Во всяком случае, будущей зимой в Вильне мы будем, с Божьей помощью, изучать Тору вместе. — Он перелистал страницы своего томика Гемары и подал его Хайклу. — Еще достаточно светло, давай поучим одну мишну, чтобы не получилось, что ты пришел напрасно.
Первую главу трактата «Бава мециа», о двух людях, которые держат один талес, Хайкл изучал еще мальчишкой. Он прочитал эту мишну медленно и осторожно, ожидая, что ребе вот-вот задаст ему какой-то особо сложный вопрос. Реб Авром-Шая молча слушал и даже не заглядывал в Гемару берлинского издания, как будто хотел всего лишь послушать голос ученика.
— Хорошо, теперь иди домой. Пока ты доберешься до местечка, уже стемнеет.
Только когда Хайкл уже вышел из леса и увидел дома местечка, он словно пробудился ото сна и начал бормотать себе:
— Вместо того чтобы сказать, что он будет изучать Тору со мной, он сказал: «Я хочу, чтобы мы занимались изучением Торы вместе». Я и он — вместе?
Дочь хозяйки ожидала, что Хайкл попытается с ней помириться. Он будет говорить, а она не будет ему отвечать. Увидев, что он совсем не смотрит в ее сторону, Крейндл принялась крутиться вокруг Хайкла, пронзая его взглядами своих быстрых глаз, как глухонемая. Но Хайкл отворачивался и мысленно сравнивал ее с аистом с отломанным клювом. Он чувствовал себя немного виноватым, что прежде целовался, а теперь стыдился ее. Однако целоваться по обязанности он не хотел, тем более что и раньше ничего не обещал. Сплетни, ходившие по местечку, убили в нем всякое желание. После разговора с Махазе-Авромом в лесу он собирался вести себя, как подобает ученику гения и праведника. Он должен вести себя обдуманно и отвечать медленно, считанными словами, и только тогда, когда спрашивают. Он даже преодолел соблазн и никому не похвастался, что он будет изучать Тору с реб Авромом-Шаей-коссовчанином.
Набожно раскачиваясь, он в одиночестве помолился в уголке синагоги. Затем вошел в дом с видом посланника из Эрец-Исраэль, который не говорит по субботам о будничных вещах. Его отец уже спал, а хозяйка, по своему обыкновению, сидела на кухне, на скамейке у печки. В последнее время ее мальчик перестал приходить домой ночевать. Чтобы не опаздывать утром на работу, Нохемка оставался спать в домике при картонной фабрике. И все же Фрейда не ложилась спать. Она ждала квартиранта и смотрела на него с мольбой, безмолвно прося, чтобы он помирился с ее дочерью. Крейндл широко раздвинула занавески, высунула голову вместе с плечами, а ее постоянно искрившиеся злобой глаза на этот раз улыбались. Она кокетничала с ним и намекала, чтобы он зашел в ее альков. Увидев, что он отворачивает голову, она приставила ладони к уголкам рта рупором, как человек, пытающийся докричаться с противоположного берега реки, и что-то прошептала ему, что-то, чего он не разобрал и даже не хотел разобрать. Наконец ей надоело упрашивать его, и она с шумом задвинула занавески. Хайкл слышал, как она лезет через окошко во дворик, чтобы показать ему, что она может одна-одинешенька проводить время на скамейке под ивой. Он разделся под одеялом, чтобы хозяйка не увидела его в нижнем белье, и, как старый аскет, зажмурил глаза, произнося «Слушай, Израиль» перед сном.
Проснулся он со страхом и заметался, как дикий зверь в сети. Длинные голые руки обнимали его. Горячие сухие губы прижимались к его губам и не давали дышать. Крейндл уже легла было спать, но, опьяненная весенней ночью и взбешенная оскорблением, нанесенным ей тем, что возлюбленный больше не смотрит на нее, босиком, в одной рубашке, вышла из своей комнатки и бросилась его целовать, обнимать, кусать. Зубы ее клацали от страха, гнева и вымученной страсти. И все же она не забыла, что в той же комнате спал старый меламед, и прежде, чем броситься на кровать его сына, погасила лампу.
Через щели в закрытых ставнях сочился голубоватый свет. Хайкл видел возбужденное лицо Крейндл, ее черные волосы, рассыпавшиеся по плечам. Он попытался оттолкнуть ее, но она притиснула его своими костлявыми локтями и прошипела сквозь стиснутые зубы:
— Молчи! Молчи!
Она вытянулась рядом с ним и прижалась к нему. Он чувствовал, как сердце бьется в ее груди. Ощущал ее жесткое, обжигающее тело. От страха, что отец может проснуться, его сопротивление становилось все слабее. Его тело уже горело вместе с телом девушки и дрожало в лихорадке вместе с ним. Опьянение смыло его разум, ее рассыпавшиеся волосы опутали его, как водоросли. Внезапно он услышал тихий голос. Фрейда стояла над дочерью, заламывая руки, и шептала:
— Сумасшедшая, что ты делаешь? Ведь его отец может проснуться.
Как молния вырывает на секунду из мрака покрытое тучами небо, так в мозгу Хайкла зажегся закат солнца в лесу, где он и Махазе-Авром беседовали и изучали первую мишну из «Бава мециа». Изо всех сил он спихнул Крейндл с кровати. Она встала на ноги и протянула к нему руки с искривленными пальцами, как будто хотела расцарапать ему физиономию.
— Обманщик! Просиживатель скамеек! — с горловым клокотанием прошипела она и выбежала в свою каморку.
— Лучше бы я уже лежала в земле, тогда моим глазам не пришлось бы видеть этих бед, — простонала Фрейда и выскочила на улицу.
Ешиботник сидел на своей кровати и прислушивался к тому, как Крейндл в своей каморке всхлипывала все сильнее, пока не зашлась громким, надрывным, визгливым плачем. Реб Шлойме-Мота сел на кровати и покачал головой. Чем громче плакала Крейндл, тем сильнее качал головой старик и тем сильнее он вздыхал от сочувствия к девушке и от позора, который обрушился на его голову из-за сына. Хайкл не мог этого больше выдержать. Он набросил на себя одежду, обулся, надел шапку, готовый бежать. Однако отец заворчал на него:
— Сын бунтующий и непокорный! Твоя мать должна была присутствовать при этом! Ей действительно стоит валиться с ног от тяжелой работы с корзинами, полными фруктов, чтобы содержать сына, изучающего Тору. Зайди к девушке и успокой ее!
Однако Хайкл выбежал на улицу и наткнулся на хозяйку, дрожавшую, стоя в легком платье. Он думал, что она тоже примется его ругать и требовать справедливости для своей дочери, но Фрейда протянула к нему руки с мольбой:
— Не переезжайте. Пока вы и ваш отец живете у нас, я такой же человек, как все остальные люди.
Он ничего не ответил и зашагал в гору, к синагогальному двору. Тоскливый и униженный плач Крейндл преследовал его, вырывая куски из его сердца. Он впервые слышал, как плачет эта злая девица. Хайкл остановился и оглянулся: куда деваться? В обеих синагогах темно. Если он отправится в странноприимный дом, где ночевал зимой, товарищи начнут расспрашивать его, почему он не ночует на съемной квартире. Хайкл присел на ступеньку синагоги и поднял воротник. Его клонило в сон, от холода судорогой сводило колени. Перед глазами в белом тумане качалась Синагогальная улица с двумя рядами домов.
Вокруг синагоги прогуливался Цемах Атлас. Сон к нему не шел: Хайкл-виленчанин попрекнул его, что он, директор ешивы и мусарник, не сумел отказаться от того, чтобы взять себе жену, которая ему не подходила. А теперь он уже может отказаться? Он не мог от себя отогнать мысль, что Азриэл Вайншток уже уехал собирать по всему миру пожертвования на ешиву, а его жена Роня, дочь резника, снова осталась одна… Цемах потер глаза, не привиделось ли это ему, не оборотень ли это, не черт ли. На ступеньке синагоги сидел виленчанин, скорчившись от холода. Увидев директора ешивы, он вскочил, и они уставились друг на друга. Цемах сразу же понял, что либо ученик убежал со своей съемной квартиры, либо он с самого начала не пошел туда спать, чтобы не сталкиваться с испытанием. Он обнял Хайкла за плечи и заговорил с ним с такой преданностью, словно отыскал своего младшего брата.
