Мать на секунду прекратила причитания, зорко взглянула на Мишку и удовлетворенно произнесла:
– Ну, наконец-то проняло этого идола бесчувственного, хоть бы заплакал, ирод, хоть бы слезинку проронил, когда отец его лупцевал! Ну, слава Богу, хоть сейчас проняло его! Дошли наконец до него материнские слова!
Ничего-то вы не понимаете, устало подумал Мишка, ну и ладно. Когда-нибудь поймете, да поздно будет...
Отсидев дома без гуляния неделю, Мишка наконец вышел на улицу. И он был принят ребятами так, как будто ничего и не случалось.
И только Славка-Погорел как-то как бы невзначай спросил его:
– Миш, а чего это ты с Сашей Гришиным не поделил?
– Да... – неопределенно махнул рукой Мишка, – так...
Ему крайне неприятно было вспоминать тот день, он всячески старался вычеркнуть из памяти страшную картину сожжения солдата, мерзкий запах горящего пластилина и оскаленный рот Саши Гришина... Когда память все-таки возвращала его к этому эпизоду, у Мишки внезапно возникали рвотные рефлексы. Вот и сейчас он судорожно сглотнул набежавшую слюну и передернулся.
– А-а-а... – протянул Славка и больше ничего не спрашивал.
Бог с ним, с этим хорошим поведением и «хорошими мальчиками», думал Мишка, проживу как-нибудь без этого, все равно такая жизнь и такие друзья, как Саша Гришин, не по мне... Лучше уж буду с ребятами... с командой...
Саша Гришин появился на улице тоже примерно через неделю. Сначала он просто сидел с аккуратно обернутой в газету книжечкой на лавочке возле своего подъезда («дышал свежим воздухом») под неусыпной охраной своей бабки, вооруженной кочергой. Даже издали был виден огромный желто-сиреневый синяк под его левым глазом.
Потом, опять-таки в присутствии маячившей неподалеку бабки, снова начал потихоньку играть с девчонками. Мишка подумал, что Саша, наверное, боится его и ребят. Конечно, если бы Мишка рассказал ребятам об экзекуции нашего красноармейца, то Саше Гришину пришлось бы очень туго, даже бдительная и преданная, как овчарка Гитлера, бабка не спасла бы его от справедливой кары. Однако Мишке было противно не только вспоминать про ЭТО, но и даже проходить мимо лавочки, где сидел Саша Гришин, так как он боялся, что его снова стошнит. А уж бить Сашу, дотрагиваться до него руками или кулаками ему тем более было омерзительно.
Постепенно эта непонятная для непосвященных история забылась, и мало кто уже вспоминал, что когда-то Мишка за что-то здорово избил примерного мальчика Сашу Гришина. И только Мишка, проходя мимо Сашиного подъезда, иногда вдруг подсознательно испытывал смутное, беспокойное чувство, на миг в груди становилось жарко, перехватывало дыхание, и ему чудился запах жженого пластилина...
АНТИПИН Александр Александрович родился в 1963 году в Мезени. Закончил исторический факультет Архангельского университета. Работает журналистом в мезенской районной газете «Север». Участник Общероссийского совещания молодых писателей (Москва, 2001 г.).
– Ну что, Сашка, будешь вспоминать-то меня, когда помру?
С глухим стуком падает с печи валенок. Шевельнулся огонек керосиновой лампы. Из-за пестрых занавесок высунулась седая голова деда.
– Знаешь ведь, что не забуду! – Внук обиженно морщится и утирает рукавом маленький сухой нос. – Че забывать-то, ты ведь никогда не умрешь...
Человек, поеживаясь, плотнее укутался в плащ и зашагал дальше.
Потрясающий своей далекостью, вспомнился ему этот разговор сейчас, когда прошло, кажется, сто лет. И родной маленький город незнаком, неприветлив, и редко-редко встретишь на тесной улочке стародавнего знакомого. И не верилось, что этот суровый, плохо обжитой островок мерзлой земли – его родина.
Он уже забыл, когда впервые стал помнить деда. Раннее детство почему-то помнилось плохо, и только короткие отрывки каких-то мыслей, чувств волновали сердце.
Солнце! Зияющая чернота двора в распахнутых воротах. Рыжий конь Сокол, который все время казался большим, даже очень большим, просто огромным. Он приветливо наклоняет голову, касаясь детского чуба, улыбается! Да, да, улыбается. Мол, не бойся, ты ведь свой, наш, дедовский внук.
Дед берет Сокола за узду, треплет по загривку, хлопает ладонью по большой сильной шее. Что-то нарочито грубо говорит коню, шумит на него...
Никто и не заметил, как появился в городе незнакомый мужчина. Мало ли их тут, приезжих. Кто по какой нужде, по какому делу приедет в этот забытый Богом уголок Земли. На всех глаз не хватит.
Человек был молчалив, задумчив и так углублен в себя, что когда шел по улице, прохожие невольно оглядывались ему вслед. Лицо его было так истерто временем, что определить, сколько ему лет, не было никакой возможности. Никто из приметивших его не мог сказать, бывал ли мужчина в городе раньше или приехал в первый раз.
Образ деда становился все четче. Яснее. Внук уже радостно бежал на его голос, обнимал руками дедовские колени и что-то лопотал по-своему, по-детски, прижимаясь щекой к мягкой штанине.
Радости не было предела! Дед вел Сокола, а внук, обхвативши лошадь за шею, орал что было моченьки от страха и удовольствия.
– Сядь прямо, чаво трусишь!..
– Да-а, какой хитрый. Он ведь скинет...
– Конь-то тебя, брат, поумней будет. Сядь, а то разлегся как девка.
Внук садился на лошади прямо, а дед шел радом и придерживал его за локоть.
Наконец кто-то из городских высказал догадку, что мужик-от, кажись, свой. Слишком широко, свободно и уверенно ходил он по городу. Подолгу стоял на крутом красном угоре, шевеля синими губами, иногда сидел на одинокой скамейке в городском саду, рисуя прутиком непонятные знаки на истоптанной дорожке.
Праздные зеваки даже ходили к скамейке смотреть на эти рисунки. Одни подумали, что на песке начерчена голова лошади, другие говорили, что это план города, и даже Москвы, некоторые считали линии иностранными знаками и невольно закладывали в свободные от предрассудков головы тайные сомнения...
Известный всему городу вечно пьяненький и веселый Витек, посмотрев на каракули, коротко бросил:
– Это же Сашка, Степанов внук.
Слово сказано. Теперь уж делом чести было подтвердить догадку. Выследив незнакомца в городе, Витек неожиданно вывернул из переулка и заорал:
– Здорово! Не признал годка?
Но ни один мускул не дрогнул на лице незнакомца. Он скользнул по Витьку взглядом, словно проволокой, молча пожал протянутую руку и прошел мимо. А Витек, встряхивая в воздухе покрасневшей ладонью, растерянно уставился на удаляющуюся спину, которая так ничего и не добавила к молчанию прохожего.
А прошлое казалось в эти минуты таким близким, реальным, только протяни руку.
С каждым годом крепла его привязанность к старику. Куда бы ни собирался дед, внук тут как тут, все сзади. Так они и ходили, стар и мал.
Бывали случаи, когда старик сердился, но это было так, совсем не серьезно. Погорячится и снова не утерпит, улыбнется. Сначала сверкнут в глазах искорки солнца, а потом мелкие бороздки морщинок прорежут все лицо от уголков глаз до массивного, сурового подбородка. Все. Дед погорячился и отошел, снова «мир и дружба между народами». В такие минуты он мог рассказать что-нибудь о своей жизни.
Особенно учиться деду не довелось, в школу ходил всего две зимы. Однажды прибил гвоздями галоши попа к полу, тот расшиб лоб, и озорнику пришлось расстаться с учением. Жизнь у бездетного купца, работа с ранних лет, женитьба. Все шло вроде бы своим порядком...
В тридцать седьмом попал по навету под востро точеную косу, но чудом остался жить, не покаявшись смиренно и не признав за собой вины. Бывало, вспоминал об этом, но редко вполголоса, с глухой, потаенной грустью.
Хлебнул лиха на фронте. Пришел в сорок третьем контуженый и израненый, неизвестно как выживший в беспощадной мясорубке.
... Наверное, было лето. Позади длинная, изнурительная дорога, пот и усталость, ноющие раны, дикая тоска по семье и мирной жизни. Вот он, родной дом с вышкой, совсем недалече. Почему-то вспомнился вдруг фронт, миг перед тем, как разорвется рядом с его пулеметом немецкий снаряд... Яркий огонь... Водопад земли... Темнота и тишина кругом.
К черту! Прочь...
... Вот он, родной дом с вышкой. Уже и Зоя, кажется, выбежала на крыльцо. Приставила к глазам ладонь козырьком, всматриваясь в ковыляющего по улице солдата. Сзади босая пацанва. «Он ли, родименькой? Нет? Может, сосед? Он?! Изранен? Жив!»
А может, и не так все было? Может, не летом и совсем без слез?
Кто знает? Никого уж нет теперь, кто бы знал. А раньше не выспросил. Пожалел памяти своей, иль сердца? Постеснялся узнать всю правду, записать, запомнить до последней мелочи, до самой малюсенькой подробности. Сейчас рад бы, да не у кого спросить. Один остался. Все ушло, как будто и не было никогда...
– А говорил, будешь помнить!
Человек вдруг вздрогнул. Старик, чуть прищурившись, укоризненно и внимательно вглядывался в его лицо.
