Владимир Соколовский - Антология современной уральской прозы

— Что с вами, сэр?! Да застрелите же его! — лейтенант в замешательстве схватился за пистолет, но вытащить его не успел. Махарика сказал:

— Лейтенант Барли мёртв, — и лейтенант свалился замертво.

— Я цел и невредим, — продолжал Махарика. Следы избиения тотчас сошли с его лица, тела и даже одежды.

— Я силён, как сто слонов. Меня не берут пули, — продолжал он, вставая. Солдаты, ощетинившись трясущимися ружьями, пятились к воротам. Махарика пошёл на них, и в его походке чувствовалась такая мощь, что солдаты, бросая ружья, бросились врассыпную. Опасаясь мести страшного колдуна, они разбежались по углам и затаились, точно мыши. Капрал Килбурн спрятался за угол какой-то хижины и дрожал, как осиновый лист. Увидев, что Махарика идёт прямо на него, бравый капрал наделал в штаны. Однако колдун прошёл мимо, даже не взглянув в его сторону. Махарика и не думал кого-либо преследовать — он уходил.

Уже много-много лет я неподвижно сижу у той самой пещеры, где когда-то убил учителя. Многие приходили ко мне, но ни солнце, ни луна, ни зверь, ни человек не добились от меня малейшего движения глаз. Этот мир не стоит ни взгляда, ни вздоха сожаления, ни, тем более, слова.

Говорят, я давно превратился в камень, но у меня нет желания шевельнуться даже для того, чтобы проверить, так ли это.

1992

Мы не найдём сведений о нём в советских энциклопедиях, хотя само расположение словарных статей позаботилось о том, чтобы оставить место для его имени. Между Орфом Карлом, нем. композитором, и Орфеем, в греч. мифологии фракийским певцом, безусловно должен располагаться Орф (Orff) Фридрих. Карл Орф — его родной брат, что касается Орфея, то и здесь не стоит труда найти параллель, ну кто может быть ближе по духу Фридриху Орфу, чем мифологический герой — изобретатель музыки, услышавший в хаосе бытия возможность и необходимость принципиально нового рода отношений природы и человека? Параллель можно — и нужно — продолжить. Орфей, как известно, спустился в Аид вслед за своей женой Евредикой, и этот легендарный факт судьбы античного прототипа неожиданно, странно и больно отразился и в судьбе Фридриха. Об этом, как и о том, что античность стала для Орфа и ещё одной точкой катастрофы, нам ещё много предстоит говорить.

Почему отечественные энциклопедисты не сочли возможным пожертвовать на Фридриха несколько десятков литер и полграмма типографской краски (хотя парой позиций раньше вовсе не отказали в такой услуге до недавнего времени идеологически ущербному Оруэллу), не совсем понятно. Отношения Ф. Орфа с Россией загадочны и противоречивы, но, во всяком случае, одно время он имел непосредственное отношение к русскому освободительному движению, что, понятно, весьма поощрялось коммунистическими историками, тем более что ни ревизионизмом, ни шумным отступничеством Фридрих себя не запятнал. Тайна, видимо, кроется в неизвестных нам подробностях второго — рокового — контакта России и Орфа. Архивы советских секретных служб по-прежнему немы, и, по чести, мало веры в то, что эти камни заговорят.

Что касается присутствия в словарях Карла Орфа — тут тоже не всё до конца ясно. Карл, безусловно, был высоким профессионалом, кроме того, он много сил отдал созданию системы детского музыкального воспитания, во многом основанную на импровизации (склонность к импровизационному началу была, очевидно, у Орфов в крови). Но, однако, слова модного советского поэта — «он был заядлый композитор» — к Карлу всё-таки неприложимы; а большое количество куда более значимых музыкальных величин осталось за переплётами советских словарей. Можно предположить, что коммунистов привлек факт сочинения К. Орфом трагедии «Антигона» — в СССР обращение к классическому, устойчивому, проверенному считалось признаком идеологической приемлемости того или иного художника, если он, конечно, не позволял себе перебора аллюзий, но вряд ли пролетарские искусствоведы были способны уловить аллюзии в немецких нотах (нам-то, разумеется, факт сочинения «Антигоны» говорит о другом: ещё раз напоминает об устойчивости античных мотивов в судьбах этой семьи). Можно предположить, что, упоминая брата, энциклопедисты изживали таким образом свою вину перед Фридрихом: профессия накладывает свой отпечаток, даже коммунистические энциклопедисты — в силу и в процессе занятий архивным трудом — не могли не приобрести зачатков совестливости. Но это, повторяем, лишь предположения, столь же далёкие от истины, как был далёк от истины Фридрих всю свою недолгую жизнь.

Итак, Орф родился в 1891 году в прусской провинции Вестфалия (тогда она ещё не прицепила к своему названию идиотской приставки Сев. Рейн), в местечке с загадочным для тех мест именем Антиох. Ни ранее, ни впоследствии местечко это ничем себя не проявило и явилось на свет божий, наверное, лишь для двух причин: подарить миру Орфа и дать лишний повод для ассоциации с всё теми же роковыми Россией и Средиземноморьем (Антиох — так звали и славного русскоязычного поэта, и царя селевкидов, который в какие-то неимоверные времена отвоевал у Египта Палестину). Вскоре семья Орфов переехала в предместье Мюнстера (отец был настолько преуспевающим юристом, что позволил себе жить за городом: всё равно не было отбоя от клиентов. Вскоре он разбогател — кажется, получив наследство — и совсем отказался от практики, посвящая свои труды и дни ботаническим опытам. По некоторым сведениям, он долгие годы пытался скрестить одуванчик с памелой1: так что именно от него перешла к Фридриху склонность к ненормативному целеполаганию). Детство Фридриха и его брата было филистерски-благополучным: хорошее домашнее образование, множество цветников, горячий шоколад, клубника, воздушные змеи, аккуратные немецкие вечера с музицированием и чтением толстых старых книг в фантастических тиснёных переплётах, полных в меру страшных и в меру добрых сказок; с игрой в гольф, с пешими натуралистическими прогулками, с умением подстрелить вальдшнепа и с прочей набоковщиной. Оценим, кстати, и тип ассоциации: раз Вестфален, то, разумеется, и Вальд-шнеп; кто бы ещё сказал, водились ли там вальдшнепы, прикрывшиеся импортной кличкой российские лесные кулики.

Так или иначе, Орфы росли безбедно и счастливо. Но в 1909 году отец неожиданно повесился — из-за любви к совсем ещё юной крестьянской девчонке. Любовь была взаимной, при всей странности тяги душ абсолютно различных поколений, положений и, в общем, культур, но в ту ночь, когда страсть — необъяснимо для обоих — привела их в закрытый цветник и позволила совершить невероятное, выяснилось, что престарелый Орф может уже слишком мало. И он не вынес какого-то из двух позоров: позора несостоятельного мужчины и позора мужа, впервые нарушившего святость супружеских уз. Той же ночью его не стало. А вскоре — с интервалом в три года — покинули дом оба брата. Старая мать осталась одна в большом и некогда теплом доме. И если Карл изредка наведывался в пригород — больше, впрочем, не ради матери, а ради вдохновляющих прогулок по безобразно, но лирично бурьянящим цветникам, то Фридрих больше никогда не приехал в родное гнездо. Так в этой истории появляется первая брошенная, оскорблённая женщина, и вся беда в том, что последней она не окажется.

Упустим из вида Карла — ни русские, ни античные мотивы судьбы не привели его к краху. Премьера «Антигоны» (1946), как и большинства его вещей, пусть и не произвела фурора, но имела вполне доброжелательный отзыв в прессе, в сердцах слушателей и в головах антрепренёров, отзыв, достаточный для обеспеченного — нравственно и материально — существования. Того, что Германия участвовала в двух войнах, Карл почти не заметил; то, что сумасшедшая мать глодала ногти и стонала ночами, его трогало мало. Он прожил благополучную и очень долгую жизнь. Лишь на склоне лет, уже в восьмидесятые годы нашего века, он вдруг сочинил непривычно расхристанную кантату, сквозь модерновую структуру которой пробивались ничем не обоснованные, ничем не обусловленные русские мотивы2. Больше он ничего не написал. Возможно, именно такой конец ждет каждого из нас.

Итак, Фридрих. Берлин, университет, юридический факультет (вряд ли память об отце, скорее — инерция мещанского жизнеопределения). Первое время ничем, кроме весёлого нрава, из студенческой среды не выделялся (известно, что все студенты выделяются либо весёлым нравом, либо угрюмым, других вариантов практически нет, так что можно сказать, что Фридрих не выделялся вовсе). Склонность к розыгрышам, к мистификации была, но, опять же, бывает она у доброй половины студенчества, так что вряд ли стоит искать в ней зёрна будущей деятельности Ф. Орфа. Хотя, как знать... Не всякому всё ж таки хватило бы выдержки и любви к чистому искусству, чтобы семь ночей подряд стоять на карнизе у окна комнаты одного из товарищей по учёбе, вдруг заболевшего идеей Всеобщего Бога, и вести оттуда продолжительные переговоры с этим товарищем, представляясь то Аллахом, то Буддой. Выяснилось, впрочем, что товарищ — вовсе не такой чудаковатый, как могло показаться, — о розыгрыше прекрасно знал и терпеливо ждал все эти ночи одного — момента, в который Фридрих сверзнется со второго этажа на газон (причем ждал не один, а с полудюжиной притаившихся в глубине комнаты соучеников). Выяснилось, впрочем, и другое: и Фридрих знал, что товарищ обо всём знает, знал, что над ним издеваются, знал о зеваках и весьма радовался факту такой вот двойной игры. Фридрих тогда выиграл: он, что называется, успел первым: после одной из таких ночей, на занятиях по истории этики, он вступил в разговор с профессором и привел в качестве иллюстрации к какому-то тезису всю вышеописанную историю, любуясь, как вытягиваются сонные лица соперников. На этом, однако, Фридрих не остановился: следующей ночью, когда боголюбивый студент спокойно отсыпался после череды бодрствований, Фридрих как ни в чем не бывало залез на карниз и разбудил хозяина яростной декламацией Нагорной проповеди... А. Бреме, единственный известный нам добросовестный биограф Орфа, рассказывает об этом случае очень подробно, но лишь упоминает о другом, не столь мудрёном, но, на наш взгляд, более показательном. Орф, оказывается, писал сам на себя доносы университетскому начальству: докладывал о своей недобросовестности в учебе, о нарушениях дисциплины, о разгульном образе жизни, о связях с нечистыми женщинами — словом, о таком букете прегрешений, что даже одного цветка из него хватило бы, чтобы вышибить Фридриха из числа студентов. Большинство доносов он составлял так, чтобы иметь по каждому конкретному поводу мощное алиби; некоторые же — наверняка сознательно — оставлял неприкрытыми и принимал наказания — мы представляем, с каким удовольствием. Об этом помимо Бреме пишет соученик Фридриха Гельмут Фаст3, пишет с явной неприязнью, считая, что Орф зарабатывал себе таким образом некий капитал: давал понять начальству, что у него, как у талантливого студента, множество нечистоплотных недоброжелателей (чуть натужно выглядит здесь двойное отрицание; будто бывают чистоплотные недоброжелатели или нечистоплотные доброжелатели... впрочем, конечно, бывают). Однако всё, что нам известно об Орфе, заставляет сомневаться в истинности (да и в искренности) такого объяснения. Фридриху, очевидно, просто нравилось разыгрывать начальство. Но не только. Мы думаем, что он получал удовольствие от структуры ситуации: от сочетания в одном лице доносчика и жертвы, то есть — от совмещения субъекта и объекта речи. (Самоописывающие структуры — с этим мы встретимся в культуре гораздо позднее. Более того, даже сегодня серьёзное, интересное «самоописание», происходящее в процессе осуществления того, что описывается, — редкость. В основном мы сталкиваемся с упрощёнными и однообразными вариантами, напр. самопрофанация языка коммунистической культуры в соцарте). Ну и, конечно, было тут удовольствие от шахматной партии с самим собой: выдвинуть «сильный» донос, который нужно было перекрыть более «сильным» алиби.