— А как же?..
— Никаких посягательств на уровень вашего проживания, даже и при соблюдениях контрактов, не произойдёт, — сказал Селиванов. — Могут, конечно, возникнуть сложности с Шалашом, однако вряд ли они вас расстроят. А вот Избушка, надеюсь, сломана не будет.
— Вы надеетесь… — вздохнул Куропёлкин.
— Во всяком случае, вас не тронут, — пообещал Селиванов. — Так что, живите, отдыхайте, набирайтесь сил. И если хотите, пейте пиво. Но можете перейти и на наши тюбики.
— Ну, спасибо, — сказал Куропёлкин.
Проблема питания (а возможно, и Избушки) прояснилась через полчаса. Оскорбителя хозяйки усадьбы Куропёлкина посетила горничная Дуняша. И не с пустыми руками.
— Стало быть, меня не сняли с довольствия… — произнёс в воздух Куропёлкин. — Боюсь только огорчить вашу хозяйку и господина Трескучего. Очень скоро расплачиваться за бытовые услуги я не буду способен.
— Как понимать твои слова? — спросила Дуняша.
— Меня просто не будет, — сказал Куропёлкин.
— Передать это Нине Аркадьевне?
— Она и так должна была всё понять, — сказал Куропёлкин.
— Ты её обидел. Она плачет.
— Ничего, — сказал Куропёлкин. — Слёзы высохнут. У меня глаза сухие. А она получит свои выгоды.
Куропёлкин сел к столу, пододвинул к себе тарелку с овсяной кашей, но есть не смог, затошнило.
— Всё, Дуняша, — сказал Куропёлкин. — Большое спасибо за доброе ко мне отношение. Более утруждать своими заказами и капризами кухню Нины Аркадьевны не стану. И лишние затраты на меня испарятся.
После недоумений горничной и её ухода Куропёлкин связался с Селивановым и сообщил ему, что готов перейти на тюбики.
— Прекрасно! — обрадовался Селиванов.
— При этом я не забыл о вашем пожелании пить пиво и хотел бы иметь добавку к вашим тюбикам.
Селиванов, похоже, задумался.
— Можем предоставить вам и концентрат, жидкий, взамен баночного и бутылочного.
— Не пойдёт…
— Почему?
— В потреблении пива важен процесс с размышлениями, а не глоток капли.
— Понял, — сказал Селиванов. — Не волнуйтесь, отдыхайте, ждите.
— И ещё один вопрос. Для вас не новый. Извините за назойливость, — сказал Куропёлкин. — Кто же всё-таки наш с вами знакомый Барри и чего от него можно ожидать?
— Не могу вас просветить, — недовольно произнёс Селиванов. — Но если он окажется рядом с вами, следует быть внимательным и осторожным.
— Угу… — пробормотал Куропёлкин.
О письме из бутылки и спрашивать было без толку.
«Подурачился! — подумал Куропёлкин. — Вроде бы права у Селиванова кое-какие отбил. Вроде бы пиво себе оговорил. А на кой мне теперь это пиво! Как жила во мне тоска, так она во мне и осталась…» И не то чтобы осталась, а и загустела, и выбраться из неё не было возможности. И вроде бы принял решение. И оно было признано им самим единственно верным. Хотя понимал, что было в нём нечто от детской конфетной сладости. «Вот он погиб. И нам всем жалко его, и стыдно…»
Нет, уверил себя Куропёлкин, принимал решение не разочарованно-обиженный мальчик — мечтатель, а взрослый мужик, и никакие чужие сожаления ему не были нужны.
И всё же… И всё же…
И всё же он думал о Нине Аркадьевне Звонковой…
То есть скорее думал не отдельно о Нине Аркадьевне Звонковой (иногда звучало в нём — Нинон!), он думал и о себе и о своих отношениях с госпожой Звонковой. Понятие «он был титулярный советник, она генеральская дочь» Куропёлкин отринул. Она была — женщина, он был — мужик. Он был ей не безразличен, она его хотела, может быть, даже со дней «Прапорщиков в грибных местах». Куропёлкин не мог этого не ощущать. И что же делать теперь? В месяцы жизни, какие он себе отпустил, он всё равно был приговорён тосковать по женщине, погибель его для которой оказалась бы скорее всего недолгой печалью. А потом эту печаль истребили бы в её сознании платиновые рудники в кратере Бубукина. Или хотя бы — для начала — сумки с изумрудами из вулкана Шивелуч (об изумрудах из Шивелуча Куропёлкин читал в какой-то книге.)
Но что-то останавливало (или сопротивлялось) в рассуждениях и оценках Куропёлкина. «Неужели я и впрямь в неё влюбился? — думал Куропёлкин. — А потому и ищу ей оправдания? У неё свои правила существования, а я намерен заменить их своими смыслами. Но наши смыслы и правила расходятся. Я, выходит, её люблю и готов её принять со всеми её особенностями. А она всё равно будет соответствовать своим правилам и искать даже в любви выгоды. Но коли так, я, стало быть, сомневаюсь, однако при сомнениях нет любви. Значит, и я её не люблю». Потому как в любви есть только совпадение натур и тел и — никаких сомнений.
А она лицемерна и лжива.
Но, похоже, и с лицемерной и лживой женщиной Куропёлкин согласился бы существовать.
Если бы…
Если бы познал в своей безалаберной жизни, что такое любовь.
А теперь хотел познать…
«Сколько пустых слов в пустых мыслях!» — отругал себя Куропёлкин.
Но мысли о женщине от Куропёлкина не удалялись, а иногда и вынуждали его подходить к окнам, и на первом этаже, и на чердаке, и поглядывать на всё ещё зелёные просторы усадьбы. А вдруг…
А вдруг на тропках среди ухоженного (через сто пятьдесят лет будет как в Англии) газона задумает прогуляться хозяйка здешних мест или даже она явится сюда, хотя бы и на две минуты, всадницей будто бы случайно бросит взгляд на окна Избушки.
Не явилась. Не взглянула.
Стало быть, он, Куропёлкин, этого заслуживал.
Зато угощали Куропёлкина своими неспешными гуляниями Баборыба, Людмила Афанасьевна Мезенцева, и жгучий брюнет Трескучий.
У кавалера-брюнета вроде бы начали отрастать усы.
И возможно, ему приходилось их красить.
Нельзя сказать, что их хождения вблизи Избушки были приятны Куропёлкину.
Во-первых, понимал Куропёлкин, куратор Селиванов не исполнил его просьбу, а фактически требование, удалить из Шалаша и с глаз Куропёлкина подальше (блажь испарилась!) Баборыбу. Или не захотел, или не смог осилить Трескучего и, может быть, и госпожу Звонкову.
Неужели Трескучий был более влиятелен, чем Селиванов и его службы?
Сейчас же в сознание Куропёлкина ворвалось будто бы неожиданное для него соображение.
«Блажь испарилась…»
Чья блажь? Именно его Куропёлкина. Блажь. Каприз его куражного состояния! Вместе с этим осуществлённым капризом испарился интерес его к Баборыбе. Ату её! Не жестоко ли? Людмила Афанасьевна Мезенцева прекрасно знала, на что шла, а теперь и вовсе готова была стать столбовой дворянкой. Конечно, в своей дури и дерзости Куропёлкин мог на мгновения вообразить, что стараниями команды профессора Удочкина будет выловлена именно Баборыба (являлись же ему баборыбы в карибских водах, где он капитанствовал на плавучей скамье «Нинон»). Лопух он и есть лопух!
Ну ладно, Баборыба, эта дама, если и сама в чём-то доставила неприятности себе, а из-за блажи Куропёлкина и своему телу, то всё равно пряники, намеченные ею, выбьет, среди прочего, может, яхту и даже один из Ионических островов. Что её жалеть? Надо было жалеть себя, Куропёлкина. Сам нарвался.
Но вот Нина Аркадьевна Звонкова. В честь которой пучком лунных лучей было названо плавательное средство «Нинон».
О ней-то в пору требований своего куража и взрыва блажи («Подавайте мне Баборыбу для совместного проживания!») он не думал. Не задумывался, приятно ли это ей будет или неприятно. А ему давали понять, что, да, будет неприятно. Однако тогда ему было наплевать на чувства Нины Аркадьевны. Ей-то что? Ей-то какой интерес к затеям изверга и насильника? Что ей-то досадовать?
Теперь Куропёлкин задумался.
По всей вероятности, были и интерес, и досады. Не исключено, что была и боль…
И что?
А ничего.
Возможно, он в чём-то и виноват. Но вставать теперь перед Ниной Аркадьевной на колени и рвать при этом рубаху на груди вышло бы полным обалдуйством.
Нина Аркадьевна рассмеялась бы.
Хуже того, он поставил бы её в глупейшее положение. Ей стыдно стало бы из-за необходимости общения с подсобным рабочим.
Следовало заканчивать копаться в степенях своей вины и своих чувств. И не только в случае с госпожой Звонковой.
А то и впрямь: моряк с печки бряк.
Принял решение, и не копошись!
И Куропёлкин перестал копошиться.
Однако прожил пять недель кое-как. В одиночестве и в скуке тоскливого ожидания. Вытерпел. И никакие иные выходы из созданной им же самим жизненной ситуации в себя не допускал. Мысли о них отгонял от себя.
И всё же нашёл занятия, способные дать ему если не развлечения, то хотя бы отвлечения от сумрачных мыслей и поганых видений.
