Изготовление печенья оказалось очень действенным лечением. Моя жена до сих пор применяет его в качестве групповой терапии. Выздоровление — это иллюзия. Но когда больные пекут печенье, это идет им на пользу.
— От этого у них возникает иллюзия, — однажды объяснила она мне, — что можно снова взять в собственные руки контроль над жизнью.
— Но почему? — удивился я. — Как это связано?
— У них наконец хоть что-то получается. Наконец хоть что-то идет как надо.
* * *
Я медленно шел в сторону дома. На один из лотерейных билетов я выиграл пять долларов, при том что стирание защитного слоя заняло больше двадцати минут. Приятно, когда вступаешь в молчаливый контакт с другими людьми — они стоят рядом и стирают защитный слой на своих билетах. Возникает нечто похожее на взаимопонимание. Мне вдруг показалось, что совсем не так уж плохо было бы всю оставшуюся жизнь посвятить билетам моментальной лотереи.
Писательство — это, несомненно, превосходный способ не жить, сохраняя иллюзию, что находишься в гуще событий. А сам при этом незаметно дергаешь за веревочки. Этот вид одиночества тоже имеет свой запах, запах красных коктейлей, которые слишком долго простояли нетронутыми в стаканах и в конце концов прокисли. На самом деле любое одиночество имеет запах, как раз это делает его легко переносимым: то, что ты можешь его понюхать, как собака.
Я зашел на почту проверить свой ящик, но в нем ничего не оказалось, кроме повторных счетов, которые я решил не забирать.
Эйфория писателя, манипулирующего событиями, должно быть, еще мимолетнее, чем наслаждение эротомана. Она исчезает, как только объект ваших манипуляций сдается и становится управляемым, когда стирается граница между человеком и персонажем. За этой гранью уже ничего нет и быть не может. Один рассказ.
Несколько месяцев я писал рассказ о таком манипуляторе, и мне все никак не удавалось его закончить. Это был рассказ о человеке, дающем уроки любви, вернее сказать, уроки обольщения. Все его ученицы чему-то у него научились, но он у них ничему. От этого его алчность только росла и уроки, которые он давал, превращались одновременно в его спасение и в его драму.
У светофора я наткнулся на пожилую даму, мою знакомую из кофейни.
— Давно тебя не видел. Уезжала в отпуск? — спросил я.
— Мне удалили половину верхней челюсти, — ответила она и широко открыла рот, демонстрируя мне свои раны.
— Какой ужас! — воскликнул я, а она сказала:
— Но ты ведь мог подойти к телефону и позвонить. Как там твоя жена?
— Хорошо, она сейчас на конгрессе в Вене.
Утром в день ее отъезда я вошел в ванную комнату; жена лежала в ванне и терла ногу натуральной губкой. Я подошел к зеркалу побриться, но не нашел своей бритвы.
— Ах да, — сказала жена, — я взяла ее побрить себе ноги.
— Черт побери, — выругался я, — покупай себе собственные бритвы. Я брезгую бриться тем же лезвием, которым ты сбриваешь волосы у себя на ногах.
— Что это ты вдруг стал мною брезговать?
— Да нет. Мне просто нужна моя бритва. Не надо брить ноги, если ты не желаешь покупать себе бритвы, на твои ноги уже и так давно никто не смотрит.
Она плескалась в ванне. Вода переливалась через край. Да, мы крупно поссорились из-за бритвы утром того дня, когда она уезжала в Вену.
— Ты похожа на камень, — сказал я, — который мне каждый день приходится вкатывать в гору.
— Спасибо за очередное сравнение! — отозвалась моя жена и продолжила скоблить ногу.
Свернув на свою улицу, я снова вспомнил статью о Звево, которая должна была содержать не меньше двух тысяч слов. У меня здорово получается считать слова. Моя жена порой говорила:
— Вот если бы ты умел так же хорошо считать деньги, как ты считаешь слова.
В холле возле самой двери лежал кусочек картона. В нашей парадной и без того хватает мусора, там иногда ночует бездомный, и я уже хотел было небрежно отпихнуть картонку ногой в сторону, как вдруг заметил, что на ней что-то написано. Я наклонился и прочел:
«Господину Р. Мельману. Позвоните, пожалуйста, по телефону 212–5739653. У меня для вас из Голландии пакет, который вам просили передать».
Я не ждал никаких посылок, я уже давно не жду никаких посылок. Тот номер телефона мне ничего не говорил, а имя на картонке указано не было. Словно в наше время достаточно одного номера телефона. Меня особенно заинтриговала эта картонка: почему не бумажка, не кассовый чек или, скажем, салфетка? Почему именно клочок картона?
День прошел так же, как и многие в том году. Я посмотрел фильм, какой-то триллер, затем поработал над статьей о Звево. Где-то на середине я выяснил, что мне, собственно, нечего сказать о Звево, но ведь нехорошо сообщать об этом в редакцию за день до окончательного срока сдачи статьи. Когда я справился-таки со статьей, писательство представилось мне чем-то вроде болезни, например геморроя, только гораздо хуже.
Возле открытого камина я нашел карманный фонарь, забытый трубочистами, и в качестве развлечения решил написать трубочистам письмо.
Дорогие трубочисты, — начал я, — вы оставили у меня свой карманный фонарь. Когда вы зайдете его забрать? Я могу и сам вам его занести, если вы мне сообщите, где находится ваш офис.
На счете значился лишь номер телефона и почтового ящика — деталь, показавшаяся мне курьезной для фирмы, выписывающей квитанции под грифом «Надежные трубочисты». Я даже задумался, а не написать ли новую книгу под названием «Письма моему трубочисту»?
Затем я снова вспомнил о кусочке картона, который я засунул в свой внутренний карман. Я налил себе полную рюмку кальвадоса, но после некоторых колебаний выплеснул напиток в раковину. После чего позвонил по номеру, указанному на кусочке картона. Мне пришлось несколько раз назвать свое имя. Молодой человек, с которым я беседовал, казалось, все никак не мог взять в толк, для чего я ему звоню.
— Вы ведь ничего не продаете? — в очередной раз спросил он.
— Я хочу забрать свой пакет, — снова повторил я. — Я ничего не продаю.
Кто знает, может быть, у меня еще есть шанс на спасение и этот шанс упрятан в большой почтовый конверт с уймой иностранных марок и вложенными таможенными декларациями? Да-да, вероятней всего, это пакет, проверенный таможней и затем снова небрежно заклеенный.
И я еще раз рассказал ему все с начала и до конца.
— Ну-у, — промычал юноша, — перезвоните вечером, попозже.
— Может, вы скажете этому человеку, чтобы он сам мне перезвонил? — И я продиктовал свой номер телефона.
Довольно утомительно клянчить пакеты, передавать которые вы не просили. После этого я позвонил своей жене в Вену. Она сообщила, что все идет нормально. Большинство докладчиков скучные, но один психиатр из Рима рассказал что-то интересное. Вечером у них банкет, но она не собирается долго засиживаться.
— А как ты? — поинтересовалась она.
— Надумал написать новую книгу, «Письма моему трубочисту».
— Очень хорошо, — похвалила она, — пора тебе и вправду приняться за что-то новенькое.
— «Письма моему трубочисту», — повторил я, желая удостовериться, что она поняла мою шутку. Ведь не подумала же она, в самом деле, что я это всерьез? — Береги себя, — сказал я на прощанье и снова налил себе кальвадоса, однако после некоторых колебаний опять-таки вылил его в раковину. Но прежде чем это сделать, поднес рюмку к носу и хорошенько принюхался.
Ужиная в маленьком французском ресторанчике, куда ходят сплошь пожилые холостяки, я размышлял над «Письмами моему трубочисту». Возможно, моя жена права и это совсем неплохая идея. Вообще-то ей часто приходят в голову дельные мысли.
Как-то раз она мне сказала, что никто бы не удивился, очутись я с другими пациентами в клинике для душевнобольных, и что единственная причина, почему я до сих пор не там, это она — человек, с которым я всегда могу поговорить.
За годы, проведенные в дневном стационаре для душевнобольных, моя жена пришла к выводу, что случаев выздоровления не бывает. В лучшем случае удается помочь пациенту разобраться со своими проблемами, но малейший срыв тут же может вызвать рецидив болезни. Так, например, одного пациента, дела которого, казалось бы, уже шли на поправку, как-то раз поздно вечером обнаружили бегущим голым по Голландскому туннелю. Его задержала полиция и доставила в больницу. Признаться, я тоже по вечерам иногда разгуливаю голым по дому, но все же есть разница между Голландским туннелем и собственным домом.
— Выздоровление — это иллюзия, — произнесла моя жена однажды утром, дожидаясь своего капуччино.
Мы с ней часто по утрам вместе выходили из дома и шли в кофейню, там я садился и сразу же разворачивал газету. Она тем временем заказывала два капуччино в пластиковых стаканчиках и брала их с собой к психам.
