Альберто Мендес - Слепые подсолнухи

(Фраза несколько раз зачеркнута. Нечитаема. Текст написан поверх контура детской ручонки. Возможно, детская рука послужила в данном случае шаблоном для очерчивания. Поверх рисунка — другой текст.)

Прошло несколько дней, сколько точно, понять не могу. Но, думаю, немало, потому что, как это ни покажется странным, мальчишка подрос. Перечитываю свои записи, понимаю, что я уже не такой, каким был. Если даже и ярость исчезнет, что тогда мне вообще останется? Зима — это наглухо заколоченный ящик, в котором бушуют снежные бури, а заснеженные горные вершины — царство вечной зимы. Тоска и печаль крепнут вместе с морозами. Боюсь, что в этой жизни только страх у меня и остался. Боюсь, что ребенок заболеет. Боюсь, что подохнет корова. Я с трудом могу ее прокормить. Выкапываю какие-то корешки, ищу под снегом скудную траву. Любопытно: она под снегом живая. Боюсь. Боюсь заболеть. Боюсь, что кто-то найдет нас здесь, высоко в горах. Боюсь бояться. Остался один страх. Но ребенок пока его еще не ведает. Элена!

По ночам ветер в горах завывает совсем по-человечьи. Он словно обучает нас, малыша и меня, как надлежит правильно стонать. По счастью, наша хибарка еще славно противостоит бурям.

Сегодня убил волка! Кружили вчетвером вокруг хижины в надежде чем-нибудь поживиться. Поначалу я испугался ужасно, потому что их чувство голода придавало им вид почти человеческой дикой свирепости. Потом решил, что они и сами могут сгодиться на еду. Когда вожак принялся скрести когтями дверь, я очень осторожно приоткрыл створку так, чтобы в щель могла пролезть только голова хищника. Едва он просунул голову, я с силой прищемил ее, потом дотянулся до топора. Одного удара хватило. Топор обычно я использую как запор на двери. Вся ярость и свирепость голодного зверя выплеснулись вместе с его кровью. Я его съем, буду есть мясо, а ребенку наварю какой-нибудь похлебки из потрохов. Здорово. Но я снова почувствовал запах крови, снова услышал шаги смерти, снова увидел цвет жертвы. И это было ужасно.

(На этой странице виден рисунок. Автор изобразил волка, на спине которого сидит ребенок, оба улыбаются и парят над цветущими лугами, летят, словно птицы.)

(И в конце — мораль:)

Оба умерли от голода.

(Внизу под стихами — пентаграмма и нотная запись, которую невозможно воспроизвести ни на одном музыкальном инструменте. Предполагались различные методы дешифровки музыкальной фразы, но успех так и не был достигнут.)

Снег падает. Падает. Падает. С каждым днем я все слабею, все труднее рубить дрова, чтобы натопить и обогреть нашу хижину, прибежище трех существ: коровы, мальчика и меня. Мы все трое слабеем день ото дня. Нет, ребенка это не касается. Кстати, я так и не выбрал ему имя. Безымянный и на удивление живучий. Когда просыпается, издает какие-то гортанные звуки, выводит рулады, лепечет. С одной стороны, мне, конечно, все это нравится. Он просыпается — значит живой. И при своей абсолютной зависимости от меня накладывает на меня такую ответственность, какую никто и никогда не возлагал, за исключением разве что Элены. С другой стороны, меня уничтожает взгляд его вылезающих из орбит глаз, отчего они кажутся громадными, меня уничтожает вид его впалых щек, его голова похожа на череп. Сам ребенок худощав. Корова очень исхудала, хотя доится хорошо, дает молока достаточно нам двоим, мне и ребенку. Я тоже худой и окоченевший.

Не знаю, какой месяц сейчас. Может, уже Рождество?

Сегодня шел по звериному следу. Спустился с горы почти к самой Сотре. Видел в долине дровосеков. Почувствовал, как внутри просыпается страх, смутный и родной. Сейчас стыжусь этого приступа страха. В конце нашей чудовищной войны видел немало людей, отважно идущих навстречу смерти. Если останемся здесь, в горах, корова, ребенок и я — все мы помрем. Если спустимся в долину, мы все, корова, ребенок и я, тоже помрем.

Много размышлял об этом. Нет, я не хочу дарить победителям еще одну нечаянную радость. Пусть я умру, единственное мне оправдание, что я был всего лишь плохим поэтом, который слагал стихи в окопах, где гнездилась смерть. Но и ребенок должен умереть. Это необходимо. Кто расскажет ему, какие волосы были у его матери, о ее улыбке, кто расскажет о ее легкой грациозной походке, когда она плыла над землей, едва ее касаясь? Кто попросит у него прощения за то, что он родился? А если он выживет, кто расскажет ему обо мне? Кто расскажет ему, что Кавьедес — крохотная деревенька, затерянная высоко в горах, насквозь пропахшая морем и печным дымом? Кто расскажет ему о моем учителе, который помнил наизусть и читал мне по памяти Гонгору[15] и Мачадо?[16] Кто расскажет ему о моих родителях, которые не смогли меня удержать в отчем доме, кто расскажет, почему, за каким чертом я отправился в самый разгар войны в Мадрид? Рапсод под пулями? Да, сын мой, так и есть! Я хотел быть рапсодом под пулями!

А сейчас — твоим могильщиком!

(Почерк уверенный, строчки ровные и четкие, последняя фраза подчеркнута с большим нажимом, так что в некоторых местах бумага в тетради оказывается прорванной до самой черной обложки.)

Больше сил моих нет пытаться накормить корову. У коровы нет сил кормить ребенка. Перерыл в округе весь снег, искал хотя бы пучок травы, хотя бы травинку. С каждым днем добыча все более чахлая и бедная. Откопал промерзшие корни орешника, сделал подобие теста, сварил. Безвкусная масса. Накормил корову и ребенка. Не знаю, можно ли это есть, но я разжевал кусок и кашицей накормил сына. Выжил. Хотя он очень слабенький, все время старается двигаться, но сил не много. Выгибается дугой, опирается только на головку и пятки. Тут же падает. Если бы только можно было спуститься в долину и попросить какой-нибудь еды, но с этих гор дороги вниз нет. Я родился в деревне, где никогда не было снега. И никто никогда не учил меня, как надо разгребать безмолвный снег. Однажды я отошел от хижины дальше обычного, сошел с тропинки и провалился в снег по пояс, с трудом вылез из белой западни, угробил времени целую вечность. То, что оставили волки от туши дохлой коровы, не смог разрубить даже топором, такими каменно-твердыми оказались останки бедного животного. Присыпал снегом. Вчера искал что-нибудь, что можно было бы съесть, к счастью, обнаружил

еще одно животное. Точнее, жалкие останки. Полу-скелет с лохмотьями мяса вытянул шею, будто безуспешно пытался спастись бегством. Ребра, вернее, то, что от них осталось, окружало полость, которая, должно быть, предназначалась для души. Но душу тоже съели волки. И я. И ребенок.

(Далее — рисунок с изображением коровы. Само животное имеет утрированно вытянутое тело, стилизованное под своеобразную стрелу, летящую по небу. Под рисунком читается:

«Есть ли где-либо коровьи небеса обетованные?») Надо бы забить еще одну корову. Но вот беда, хранить негде. Если, предположим, уложить в ледник, волки-мародеры, которые беспрестанно шныряют вокруг, непременно разнюхают и запасам положат конец. А в хижине такая температура, что туша скоро, очень скоро протухнет. Знает ли корова, что я ее спасаю от волков, или думает, что я спасаю волков от топора? Должно быть, ей ведома вся правда, поэтому она и не дает мне молока.

(Далее вырвано несколько страниц, девять листов вырваны одновременно, поскольку характер повреждений и очертания разрыва идентичны на всех листах. Листы вырваны очень аккуратно и не имеют дополнительных надрывов и повреждений. Дальнейшая нумерация не учитывает вырванные из дневника страницы.)

Ребенок болен. Почти не шевелится. Я забил корову. Дал младенцу немного коровьей крови. Правда, мальчик едва к ней притронулся. Сварил бульон из мяса и костей. Бульон получился наваристый, густой и крепкий. Разбавил бульон талой снеговой водой. Все пропитано смертью.

У мальчика температура, он очень горячий. Веду дневник, ребенок уснул у меня на руках. Как я его люблю! Спел ему грустную песню Федерико[17]: