— Ох и болтун…
— А второй флакон для Агнессы. Она ведь еще не ушла в монастырь?
— Еще нет и, верно, не уйдет, зря родители надеются. У них, у бедных, разобьется сердце…
— Ничего с ними не случится, миссис Монахан. — Лицо его и голос сделались очень серьезными. — Пускай Агнесса выбирает свою судьбу сама. Это ее право, и приносить себя в жертву она не обязана.
В ту ночь Анна долго не могла уснуть. Ей мешал гулкий стук собственного сердца. Она ворочалась, ложилась то на правый бок, то на левый, то на спину, но стук был все слышнее, а мир полнился красотой и чудесными, острыми и сладостными волнениями… Но этот мир далек, он — вне ее жизни, она все пропустит, проведет всю жизнь в труде и умрет, так ничего и не узнав!
— Ну, понравился тебе мистер Пол? — спросила наутро миссис Монахан.
7
Вьюн — сорняк, оплетающий все и вся, — растет по ночам, незаметно. И утром выглядит точно так, как накануне. Но в один прекрасный день ты вдруг видишь, что он опутал ствол чуть не до кроны. И когда успел? Должно быть, ты просто не замечала, а он все стремился вверх, цепляясь за любой сучок и выступ; и вот уже, упрямый, сильный, прилепился к стволу накрепко, слился с ним, не оторвешь…
Как же смешны, как стыдны эти неотступные мысли о Поле Вернере! Когда успели они завладеть ею? Она ведь ничегошеньки о нем не знает! Да ей и дела нет! Но в один прекрасный день он появляется — незнакомец, не ведающий, что она, Анна, существует на свете, — и берет в плен ее душу. Глупость какая-то!..
По утрам Пол с отцом, в черных костюмах и твердых круглых шляпах-котелках, уходили на службу, а она прибирала его спальню: вешала в шкаф халат, расставляла на подзеркальнике флаконы, раскладывала расчески и щетки. Руки ее дрожали. Она не могла без трепета прикасаться к этим вещам, вдыхать их запах: шампунь, лосьон для бритья, табак, которым он набивает трубку. Порой она слышала этажом ниже его голос. Он стучался к отцу в кабинет: «Папа! Пора». И целый день потом, за любой работой и даже за обедом с миссис Монахан, слышала она этот голос.
Миссис Монахан любила посудачить о хозяевах. Да и понятно — уже много лет они составляли весь смысл ее жизни. Она рассказывала Анне, как приезжали в гости их парижские родственники. Как праздновали свадьбу дочери в отеле «Плаза». «Ты бы видела эти подарки! Битком набитый фургон отправили в Кливленд! А здесь, в доме, мы устраивали обед для подружек невесты. Их было ни больше ни меньше двенадцать душ, и все получили от невесты по золотому браслету на память! Мороженое заказывали у „Шерри“ — в форме свадебных колоколов и сердечек. Красота и вкуснота — пальчики оближешь!»
Миссис Монахан с радостью болтала и о Поле. Анне ничего не стоило направить разговор в нужное русло. Но она стыдилась — не миссис Монахан, а самой себя.
Едва взглянув в зеркало, Анна заливалась пунцовой краской. Зеркал же в доме было полно. По десять раз на дню встречала она свое отражение — в чепце и фартучке; чепец ей, откровенно говоря, очень шел, он обрамлял белой кружевной оборкой ее медно-рыжие волосы, которые она теперь зачесывала кверху и закалывала шпильками: косы-то носить уже вроде не пристало. Порой Анне казалось, что она вполне привлекательна, но чаще собственный вид — в чепце и фартучке — представлялся ей чрезвычайно нелепым и глупым. Точно жалкая обезьянка на плече у шарманщика: им почему-то всегда надевают чепчики. И в ней занималась глухая ярость. Он на такую даже не посмотрит! Да и с какой стати?! Он и в самом деле не смотрел, разве что за завтраком и за ужином. Только ужинал он чаще всего не дома. И она старалась не думать о роскошных ресторанах и особняках, где он бывает, о девушках, которых встречает, но девушки вставали перед глазами — в изысканных одеждах, в шляпках с перьями. Такие изредка приходят с визитами вместе с матерями. А по утрам он говорит ей с улыбкой: «Здравствуйте, Анна». Точно так же он здоровается с миссис Монахан. А на что ты рассчитываешь, глупая? Его отец всегда произносит что-нибудь о погоде, дает Анне любезные советы, вроде: «Не забудьте наушники, Анна, если соберетесь выходить, а то уши отморозите». Зима в тот год выдалась стылая, серая от быстро слежавшегося и не желавшего таять снега.
Но сын Вернеров не говорит ей ничего.
Если же Анне самой приходится к нему обращаться, ей кажется: он все знает, все видит, все написано у нее на лице. Она произносит, что велено («Звонил мистер такой-то, сказал: перезвонит в девять»), и звучит это, как сообщение чрезвычайной важности, а ответ («Говоришь, мистер такой-то? Перезвонит в девять?») гудит потом в голове гулко, как набатный колокол.
Отчего же одно живое существо тянется к другому? Так сильно, так неудержимо? Отчего?
— Ты сама не своя. — Джозеф прервал тишину, которая длилась уже несколько минут. Они ужинали на кухне вдвоем, у миссис Монахан был выходной: воскресенье. Миссис Вернер столкнулась с Джозефом однажды в задней, непарадной прихожей и, заметив, что он «весьма приятный молодой человек», позволила Анне приглашать его в дом. — Тебя что-то тревожит? Тебе здесь плохо?
— Честно сказать, мне тут не очень нравится.
— Но работа, ты говорила, легкая!
— Да, работа легкая.
— Тогда в чем дело?
— Даже не знаю.
— Что-то ты скрытничаешь, Анна. — Джозеф смотрел на нее встревоженно.
В чем дело, она знала прекрасно и чувствовала себя виноватой. К счастью, Джозефу ее мысли не прочитать; он блеклый, бесцветный, в нем нет сочных, ярких красок.
— Ты такой хороший, — сказала она. — Такой хороший. А обо мне не волнуйся, со мной все хорошо.
— Я, кажется, понял, что тебя гложет! — Он просиял. — Ты тревожишься за братьев. Скучаешь. Верно?
— Да, конечно, скучаю. Но у них все прекрасно. Дан пишет, что хозяин обещал взять их в Париж, когда сам поедет по делам.
Джозеф пожал плечами:
— Это действительно прекрасно. Но я не понимаю, почему они сидят в Европе вместо того, чтобы ехать сюда.
— Я как-то слышала — мистер Пол говорил по телефону, — что, если б ему было суждено родиться снова, он выбрал бы Францию или север Италии. Он говорит, озеро Комо — самое красивое место на свете.
— Пустозвон! Чего ж он тут-то торчит? Ехал бы. Соединенные Штаты и без него проживут.
— Сердиться и ругаться вовсе не обязательно.
— Прости. Но подобные разговоры мне не по нутру. Этой страной надо гордиться, ее надо ценить. Особенно таким, как он. У них такая жизнь, такие дома!
— Ничего против этой страны мистер Пол не имеет, я уверена. — Она вдруг поймала себя на том, что оживилась, голос ее зазвенел, окреп. — Просто он живет так с самого детства и принимает это как должное. Ведь привычное не замечаешь.
— Еще бы! Когда тебе приносят огромное состояние прямо в колыбельку, можно уже ничего не замечать.
— Джозеф, ты завидуешь, вот и все.
— Конечно, завидую! — Он наклонился вперед, напряженный, словно туго сжатая пружина. — Я тебе так скажу: когда-нибудь и мои дети смогут принимать хорошую жизнь как должное. Но, надеюсь, они этого делать не станут. Надеюсь, они будут хоть чуть-чуть благодарны отцу и стране за свое благоденствие. Главное, чтобы в сердце жила благодарность, а занимаются пускай чем угодно, хоть кур разводят. — Он вздохнул. — С деньгами можно себе позволить. Деньги — это положение, уровень, а уровень — это деньги. Америка ценит деньги, в этом она ничем не отличается от других стран, потому как природа человеческая повсюду одинакова, ты уж поверь.
— Верю, — равнодушно отозвалась она, вовсе не желая выслушивать его взгляды на мир.
— Анна, ты вправду в порядке?
— Да, — сказала она нетерпеливо. — Зачем снова спрашивать?
— Ты ведь скажешь, если что неладно? Если ты заболела, если с тобой беда?
— Скажу, честное слово, скажу. — Анна встала и, сняв чайник с плиты, принялась наливать чай.
Вчера она, по обыкновению, читала перед сном и наткнулась в книге на незнакомое слово. Открыла словарь. «Одержимый — тот, кого преследует навязчивая идея, страсть, от которой нельзя освободиться». И вот сейчас она наливала Джозефу чай, угощала булочками, смахивала со стола крошки, двигаясь по кухне, точно во сне, и думала: «Я одержимая».
Анна еще убирала в комнате, когда Пол неожиданно вернулся домой. Время было неурочное — суббота, утренний, дополуденный час.
— Простите, — смутилась она. — Я сейчас закончу, я не знала.
— Ничего-ничего. Откуда вам было знать, что я вдруг вернусь. Вы интересуетесь живописью?
На письменном столе остался лежать раскрытый альбом.
— Простите! Я не успела…
— Погодите, не закрывайте! Кого же вы смотрели? Моне?
— Вот это… — в замешательстве пробормотала она. Фруктовый сад, окруженный низкой оградой. Женщина в летнем платье. Солнечный свет, но не знойный — прохладный. Хрупкий и прохладный.
