Живо представляю себе картину: залитый пламенем коридор, сдавленные гарью крики тех, чей путь к выходу отрезан пламенем, невыносимое палево…
Стоять! То, ненадолго притихшее предчувствие чего-то дерьмового вспыхивает моментально с новой силою. Да ведь это мой сон! Один в один… Вот к чему, оказывается, снились эти бесконечные пожары. Или своими снами я сама зазвала их в гости? Эх, сны мои кошмарные, неотпускающие ужасы… Напророчила.
Я очень часто ношу цветочки к своей могиле. То есть, не к могиле — к ячейке в колумбарии. Выискиваю её среди чужих, всматриваюсь в собственные инициалы на надгробии, кладу цветочки, шепчусь с покойными. «Могила» эта «моя» по трём причинам — во-первых, ячейка принадлежит мне по документам, во-вторых, когда помру, её вскроют и замуруют мои бренные остатки вместе с остальными, в-третьих — на надгробии, кроме дедовых, выгравированы ещё и мои инициалы. Не по ошибке, а оттого, что мы с покойной бабулей полные тёзки. Отца назвали в честь его деда, меня — в честь бабушки. Особенно забавно было получать на почте компенсацию на захоронение.
— Фамилия-имя-отчество получателя?
— Бесфамильная Марина Сергеевна.
— Фамилия-имя-отчество умершего?
— Бесфамильная Марина Сергеевна.
Девушка с почты смотрела на меня тогда перепуганными глазами и снова повторяла вопросы. Я снова терпеливо отвечала, пока её испуг не сменился гневом:
— Что вы мне голову морочите!
Спохватившись, я разъяснила ситуацию.
А пожары мне стали сниться после бабулиного кремирования. Дед умер за пять лет до её инсульта. Деда хоронили торжественно, всей семьёй и коллегами, которые много пили и мало помнили покойного — он уже давно был на пенсии и на работе его совсем забыли. Бабулю кремирование шокировало значительно больше, чем смерть мужа. Смерть ожидалась: дед тяжело болел. А вот сами похороны бабуля представляла себе совсем по-другому. Её категорически шокировал сам факт сжигания:
— Как вспомню, — причитала она все оставшиеся пять лет, — Огонь, значит, пых, вспыхивает! А дед, бедный, как кукла пластмассовая, лежит и плавится…
На самом деле таких воспоминаний у неё быть не могло. Гроб торжественно увезли в топку, и процесс сгорания нам не показывали. Но бабуля всё любила приукрашать, и в конце жизни уже не отличала, где воспоминания всамделишные, а где — подброшенные чрезмерным воображением. Да у неё и справка была из психдиспансера, так что ничего удивительного. После смерти деда, бабуля оставила нам с родителями квартиру в пригороде, а сама перебралась в давно простаивающую без жильцов дедову коммунальную комнату на окраине столицы. Семнадцатилетняя я мигом перебралась за легко управляемой и всё чаще обитающей в джунглях собственного воображения бабулей. Не от любви к ней — из излишней самостоятельности. Не слишком много понимающую бабушку я, что называется, «строила одной левой», посему никакого надзора опасаться не приходилось. Несмотря на все конфликты и моё отвратительное поведение («не смей расспрашивать, где я была! Это моя жизнь, понятно?! если я хочу слушать музыку громко, значит эта музыка того заслуживает!»), бабушка никогда не жаловалась родителям, и была, в общем, сожительницей весьма сносной. Потом инсульт приковал её к постели, продержал там полгода и увёл в мир иной практически без мучительств. В крематорий её отдавать было нельзя. Ещё до инсульта, напуганная своими выдумками о дедовом сжигании, бабушка капризничала: «Только хороните меня в земле. Я в землю хочу!» Бессердечная, я хладнокровно разъясняла, что о такой участи можно забыть, потому как «нам ни в жисть не добиться участка на кладбище, а ячейка в колумбарии всегда нас с тобой ждёт». От этих моих слов бабушка съёживалась и впадала в детство. Ныла, как ребёнок, жаловалась соседям, причитая: «Она хочет меня сжечь!» Соседи звонили родителям. Все вместе уговаривали меня не травить пожилого человека: «Да скажи ты, что в земле захороним, потом-то, чай, поступим по-своему, а сейчас зачем пугать?» Но я стояла на своём и жестоко излагала бабушке правду. Не из честности — от потребности самоутверждаться, идя против всех.
Потом бабушка таки умерла. Будто нарочно, она сотворила это, когда отец был в загранкомандировке. Я оказалась в крайне затруднительном положении. Мама относительно свекрови никогда ничего не решала. Моя младшая сестра на то и была младшей, чтобы не иметь права голоса. Я колебалась. Переживала страшно, обвиняя в инсульте своё свинское поведение, а в смерти — своё неумение правильно ухаживать за лежачей больной. Долго раздумывать было некогда. Я пошла выписывать справку о смерти у участкового врача, и не выдержала — разрыдалась. Врач этот заслуживал доверия хотя бы потому, что из всех наших врачей (а мы с бабулей и в больнице лежали, и на дому наблюдались, и в исследовательский центр один раз ездили) единственный оказался человеком: не поленился выйти в соседнюю комнату, произнося уже такое привычное: «Скоро умрёт. Ждите». Остальные доктора, хоть и сами мне говорили, что больная в сознании, не смущаясь, прямо над её постелью с деловым видом сообщали, что дело дрянь. Они не виноваты. Постоянные контакты со смертью повытягивали из них всё человеческое. Не виноваты, но всё равно сволочи. И если среди вас, этот текст сейчас читающих, есть врачи — вы уж задумайтесь над этим, сделайте одолжение… Так вот, перед этим вот участковым человеком, я не выдержала, разрыдалась, рассказала о кремировании и своих сомнениях. А он внимательно так меня осмотрел и говорит: «Да будет вам. Такая красивая девушка, и так убивается. Круги под глазами образуются, парни любить не станут. Хотите, я вас вечером на кофе приглашу?» Я его тогда за эти слова возненавидела, и себя тоже возненавидела — за бисер перед свиньями… В общем, закаменела я и сожгла покойницу. Как и обещала, без лишних сантиментов. И даже прощения сейчас просить не буду. Перед всеми прошу в этом тексте, а перед ней — не стану. Потому что я оправдание себе придумала красивое: «Она — бабуля — теперь существо высшего ранга. Вся дурь её отпала вместе с бренной оболочкой. А чистая душа — она мудрая, и понимает прекрасно, что жечь лучше, чем закапывать. И хоронящим проще, и червям голоднее». Оправдание действовало верно, но во сне подсознание вылазило наружу. Очень много лет мне снились всевозможные страшные пожары. Собственно, снятся и по сей день, но уже реже. Вчера вот приснился. Я думала — бабуля в колумбарий просит зайти. А оказывается — нет. Оказывается, предупреждали, что на втором этаже гореть будет. Вот же ж.
Мамочкин всё не приходит.
— Товарищ Мамочкин! — возмущение Волковой разгоняет мои рассуждения. Она не выдерживает и намеревается вытащить Мамочкина из комнаты собственноручно. Иду за ней. Чувствуя на себе непосильную ответственность за пожар (мои ведь сны его накаркали!), пытаюсь принимать участие в устранении последствий на полную катушку.
Объективный взгляд:
Нет, ну они все, как дети, честное слово. Суетятся, думают, что от них что-то зависит, организоваться пытаются. Лучше б делом занялись, чем на кухню бестолково всех жильцов сгонять. Бегают, не замечают, как квартира потихоньку уродуется. Вот уже и штукатурка в коридоре чернеет. А в комнатах что творится! Самое время газетами имущество от гари поукутывать, а они на Мамочкина набросились. Раз уж решили набрасываться, хоть бы в зеркало заглянули. Они же сейчас — что ведьмы. Одна в скошлатившемся халате, с бигудями в чёлке и зелёным кремом под глазами. Другая в развратных шортах и маечке легкомысленной. Обе при этом в копоти перемазанные и с глазами неврастеническими. Конечно, больной старик их испугается.
— Товарищ Мамочкин, да вы совсем спятили!
Окна мамочкинской комнаты выходят как раз в ту сторону, где полно дыма и копоти. И нечего Мамочкну в этой комнате сидеть — глаза режет. Он и сам бы рад к нам на кухню прийти, да не может встать с раскладушки. Потому что рюкзак за его спиной размером с самого Мамочкина. Напихал старик себе в рюкзак всякой помоечной гадости, а поднять не может. Сидит, отчаянно руками барахтает, и мычит от бешенства. Глаза на выкате, красный весь… Нас увидел, крестится и «Сгиньте!» кричит. Страшно даже подходить.
Но это мне страшно, а Волкова — она ничего не боится. Бросается к Мамочкину, болезненно щурясь от едкого дыма.
— Марина, что вы стоите, помогите же!
Я сначала подумала, что надо Мамочкину помочь рюкзак поднять, хотела возмутиться. А потом смотрю, нет, снимает Волкова лямки рюкзака с могучих мамочкинских плечей. А Мамочкин отмахиваться пытается.
— Да успокойтесь вы! — кричу я Мамочкину, параллельно стаскивая с него другую лямку рюкзаза, — Мы ж вам добра желаем! Пожар уже тушат, до нас огонь не дойдёт. Только дым. Не сгорит ваша помойка, не переживайте! Пойдёмте на кухню, вы ж задохнётесь здесь!
Отчаявшись стащить с плеча лямку, попросту отстёгиваю её от рюкзака. Мамочкин резко оборачивается и вдруг толкает меня в грудь. Да так, что я отлетаю в пыльный помоечный угол, по локоть вымазываю руку в чем-то слизком, ударяюсь плечом о какие-то ящики… От обиды и боли готова разнести всю эту мамочкинскую комнату на кусочки.
