Теперь, с высоты совершенных ошибок, наши шалости кажутся безобидными, но тогда все обстояло иначе. Казалось бы, что тут страшного, если четвертой в подборке профилей Маркса, Энгельса и Ленина стала морда бегемота — шутка! — а с завучем случилась истерика. Парторг, любимый нами седовласый географ, угодил в больницу, правда, злые языки утверждали, что лег на сохранение: партийный билет все еще был ему дорог. Ну а меня, едва успел смыть с рук конторский клей, уже тащили пред светлые очи бледного, как полотно, директора. Но недоброжелатели просчитались, я уже тогда знал, что лучшая линия защиты — это полная несознанка. Да и шкодничали мы не по злобе, а от избытка дурной энергии. Слова «фрондерство» отродясь не слыхали — с нашим-то преподавательским составом! — и комсомольские значки носили вверх ногами не в знак протеста, а для фана. Первым начал Феликс, он был комсоргом. Из-за контрольной по математике в школу не пришел, закосил под больного, на собрании его и выбрали. Такая была традиция. Впрочем, замечать эту шалость никто из учителей не пожелал. Изверившиеся конформисты, они готовили себе достойную смену и в этом деле преуспели. Из нас получились если не законченные циники, для этого предстояло познакомиться с нравами общества, то прагматичные скептики, прекрасно знавшие цену лозунгам и пропагандистской трескотне.
Лозунги?.. Когда же это было?.. Нет, не в школе, на первых курсах института! Москву в те времена украшали к праздникам растяжками, писали на них редкостную по бессмысленности хрень типа «Труд, Мир, Май!». Мы решили не оставаться в стороне и внести в дело посильную лепту, правда немного подредактировав текст. Раздобыли красного кумача полотнище и вывели на нем тем же шрифтом те же слова, за исключением разве что последнего, но и оно было из трех букв. В конце поставили жирный восклицательный знак. Повесили изделие ночью в центре города и стали наблюдать, но ничего не происходило. Вообще ничего, а дворник со стремянки растяжку еще и поправил, чтобы ткань не морщила. Так бы и пропало наше художественное творчество, если бы в милицию не позвонил иностранец. Наверняка шпион, незнакомый с Венской конвенцией, запрещающей дипломатам вмешиваться во внутренние дела страны пребывания…
Сидеть под бетонным козырьком стало невмоготу. Подумать только, вышел на минутку за сигаретами, а оказался на ступенях родной школы! Развспоминался, расчувствовался. И не то чтобы шел намеренно, нет, все получилось само собой. Наверное, стоит нахлынуть воспоминаниям, как ноги несут сами человека туда, где ему хорошо жилось. Уходить надо было не только из-за жары, наблюдавший из окна жизнь обыватель мог встревожиться и позвонить в полицию, мол, небритый и подозрительный, еще и курит, ну точно педофил. А у меня и документа с собой нет, и никто не станет слушать про тихий день светлой памяти о себе. Правоохранительным органам трудно объяснить, что иногда стоит прислушаться к тому, что происходит у тебя внутри. Помимо звуков, сопровождающих пищеварение.
Отряхнул, поднявшись на ноги, джинсы и побрел в сторону станции метро. Вечер воспоминаний можно было считать оконченным. Феликс сказал, что жизнь себе я придумаю, вспоминал я, держась теневой стороны, что ж, хотелось бы верить! Только уж больно она, эта жизнь, липкая, как застрявшая в волосах жвачка, выдирать придется с клочком прошлого. Стоял в дверном проеме, как нетрезвый портрет в раме из багета, но глаза за стеклами дымчатых очков у него были растерянные. Видеть их я не мог, но догадывался. Никто в нашей стране не станет спорить, что пьянки с заказчиками — дело необходимое, теперь для разнообразия ему придется работать головой. И все же Фила мне было жаль. Не помню чей, только у кого-то из классиков был рассказ про мастерового, построившего богатею дом. Тот отказался платить, тогда плотник выбил из фундамента брусок, и постройка превратилась в груду бревен. Оказаться таким бруском мне не хотелось, но и впахивать, как трактор «Беларусь», сил больше не было…
Тем более что со мной творилось что-то неладное. Здоровый малый, а на эскалаторе повело так, что пришлось двумя руками вцепиться в поручень. Кому расскажешь, засмеют. Под землей было не многим лучше, чем на поверхности. Ошалевшие от духоты пассажиры двигались, как лунатики, а по станции на манер маятника вышагивал из конца в конец милицейский патруль. Именно милицейский, потому что не ясно, как таких задохликов записали в полицейских. Ребятишки, соплей перешибешь, прогуливались по четверо, наверное, чтобы легче было отбиваться от хулигана. Летом еще куда ни шло, а зимой, в шинелях не по росту и великоватых шапках, мальчишки смотрелись Филиппками. Но удивили меня не они, а количество их маявшихся на платформе сослуживцев обоего пола. Девчушки в шлемах космонавтов и бронежилетах смотрелись до смешного забавно.
Пришедшая догадка ошеломила настолько, что я был вынужден опуститься на скамейку! Во рту пересохло, на губах появился неприятный металлический привкус. Болезненно кольнуло под ложечкой. Закрыв глаза, привалился спиной к прохладному мрамору стены. Не может быть! Все, что я говорил генералу из МВД, носило исключительно сослагательный, гипотетический характер. Феликс просил хоть что-то посоветовать, ну я и… а он все кивал рано поседевшей головой, и, словно прилежный школьник, мои слова записывал. Нельзя же, в самом деле, чтобы запутать преступников, переодеть в форму полиции все население страны! Это же немыслимо…
Хотелось прилечь и растянуться на лавке во всю длину.
Или мыслимо? Или уже происходит?.. В таком случае, надо срочно вспомнить, что еще и кому я наговорил, иначе страну ждет череда потрясений! Эта новая мысль заставила меня похолодеть. Не было ли у нас с Филом встреч с Генштабом и руководством ядерными силами? Или на международном уровне? Что, если, щелкая клювом, я поставил человечество на грань выживания? Ведь мог же, мог!.. Собрав остатки воли в кулак, сосредоточился. Нет, вроде бы нет, представители иностранных правительств и Секретариата ООН за рекомендациями, кажется, не обращались…
На лбу выступила испарина. Приступ неврастении начал проходить, но сменившее его состояние ничем по взвинченности и мешанине чувств ему не уступало. Много раз, балансируя на грани бодрствования и сна, я видел череду сменявших друг друга образов. Случалось, что в эти пограничные мгновения ко мне приходили решения самых сложных проблем, но никогда это не происходило со мной днем и наяву. Измененные состояния сознания возникают от перенасыщения организма кислородом и от галлюциногенов, я же всего лишь устал. Или длительное умственное перенапряжение и есть своего рода наркотик?
Веки налились свинцом, я ничего с этим не мог поделать. Да и не хотел. Мне казалось, что где-то совсем близко играет струями фонтан и беззаботно щебечут птицы. Разгоряченного лица коснулось легкое дыхание ветерка, принесло запах свежескошенной травы и еще какой-то неприятный, вызывающий рвотное чувство. Убрать бы его, подумалось мельком, а заодно и что-то жесткое, что больно упирается в бок, тогда можно будет заснуть и увидеть, как в детстве, удивительный по красоте, сладкий сон…
Но нет, боль не проходила, и я с трудом разлепил глаза. Непосредственно перед моим носом попирали волосатыми столбами землю четыре обутые в сандалии ноги. Что-что, а воздух они точно не озонировали. Мой взгляд скользнул вверх, там, кадром из мультфильма про людоедов, я увидел рассматривавшие меня две поросшие щетиной разбойничьи морды. За один только вид их обладателям можно было дать лет по десять колонии строгого режима. Понимая, что все это мне лишь кажется, я им улыбнулся и приготовился снова заснуть, но не тут-то было. То, что произошло следом, приверженец материализма назвал бы доказательством объективности реальности, данной человеку в ощущениях. Причем ощущения эти были на редкость неприятными.
Один из каннибалов, кто выглядел старшим, отвел ногу и ткнул меня носком сандалии под ребра. Поинтересовался с гримасой неудовольствия у сотоварища:
— Этот?
Напарник его, казалось, колебался, но все же подтвердил:
— Вроде похож!
Его слова прозвучали сигналом к действию. Пнув еще раз для острастки, мордоворот прихватил меня за ворот рубахи и рывком поставил на ноги. С дарованной ему природой силой убивец мог бы подрабатывать подъемным краном. Сказал почти нежно, дыша мне в лицо плохо переваренным луком:
— Разлегся тут, а ведь тебя ищут!
И привычным движением заломил мне руку за спину. Второй архаровец зря времени тоже не терял, заломил вторую. Я не смог этого стерпеть и замычал:
— Ммм!..
— Так ты еще и обзываться! Менты, говоришь, поганые? — возмутился старший из людоедов, но я успел его упредить:
— Вы что, мужики, с дуба рухнули! Я ж так ласты склею…
Собравшаяся вокруг толпа радостно загалдела. Между тем запястья мои стянули веревкой так, что боль прошла по всему телу. Насколько возможно выпрямившись, я огляделся по сторонам. Обступившие нас со всех сторон люди выглядели странно. Одетые в светлые балахоны, они тыкали в мою сторону пальцем и обменивались мнениями о моем будущем, а точнее, спорили, на каком из городских кладбищ меня похоронят. Пара юродивых кривлялись, кто-то от радости скакал козлом, и я понял, что бенефис мой удался на славу. Над их головами, в том месте, где площадь с фонтаном переходила в улицу, на фоне бесконечно синего неба красовался билборд: «Хлеба и зрелищ!»
