Хайкл не знал, почему директор ешивы в таком отчаянии. Но он чувствовал, что своим уходом из ешивы поспособствовал этому. Реб Цемах даже не спрашивает его, как у него идут дела с учебой у нового ребе. И он больше не говорит Хайклу ни единого дурного слова. Хайкл вышел из Холодной синагоги в еще более подавленном настроении, чем вошел в нее.
На Синагогальной улице навстречу ему попался Мейлахка-виленчанин. Вообще-то Мейлахка был сильно обижен тем, что Махазе-Авром взял себе в ученики не его. Тем не менее он очень обрадовался своему старшему земляку и сразу же доверил ему тайну: во второй половине странноприимного дома, где ночевали пришлые бедняки, ночевал и еврей, ходивший по Валкеникам с шарманкой и клеткой. На клетке сидел зеленый попугай, привязанный цепочкой за ногу, а в клетке — большая белая мышь, вытягивавшая из коробочки билетики на счастье. Мейлахка знал, что тратит время впустую, отвлекаясь от изучения Торы, но его тянуло как магнитом к этому зеленому попугаю, болтавшему, как человек, и к этой мыши с острыми зубками, которая ела с руки. Кроме того, ему было ужасно интересно узнать, что написано в билетиках. Однако хозяин шарманки и животных был злой. Если ему не давали десять грошей, он не позволял покрутить ручку играющего ящика и не давал мыши вытащить ни одного билетика.
— Я ему уже отдал все мои десятигрошовые монетки, может быть, даже целых три злотых, которые мама прислала мне на расходы, — вздыхал Мейлехка, как старый аскет, признающий, что не выдержал испытания.
— А отца Герцки ты видишь в странноприимном доме? — спросил Хайкл. — Я слыхал, что он там живет. Ты не разговаривал с ним?
Мейлахка рассказал, что прежде он прятался от отца Герцки, так он его напугал своими бешеными глазами и драной одеждой. Однако вчера ночью он стоял около шарманки, а мышь вытягивала для него билетик. И тут он почувствовал, что его кто-то гладит по голове. Он оглянулся и увидел, что это отец Герцки. Табачник стал расспрашивать, как у него дела, и поучал его, говоря, что изучающему Тору не подобает вытягивать билетики. Полевая мышь, сказал он, не может вытащить счастья для человека. Человек сам определяет свою судьбу в соответствии с тем, чего он заслуживает. Мейлахка снова начал вздыхать: что делать, если его все-таки тянет к этим животным, особенно к попугаю? Он зеленый, с желтым чубом и кривым клювом. Шарманщик говорит, что этому попугаю, наверное, уже сто лет.
— А обо мне Вова Барбитолер спрашивал? — перебил его Хайкл.
— Он сказал мне, что знает, у кого вы учитесь, и что пойдет к вашему ребе. Он мне еще сказал, что перед тем, как уехать, даст мне хороший подарок, — ответил Мейлахка, скромно рассматривая свои ручки с маленькими пальчиками.
— За что он тебе даст хороший подарок? За то, что ты играешь с мышью? — спросил с подозрением Хайкл. Он знал, что этот маленький праведничек не прочь поболтать и что он мог запросто рассказать табачнику историю про него, Хайкла, и дочку Фрейды Воробей. — Скажи правду, что ты ему обо мне такого рассказал, что он пообещал тебе за это подарок?
Глаза Мейлахки, которые всего за минуту до этого были еще освещены мечтой о зеленой птице, зажглись гневом:
— Рассказать то, о чем все знают, — это не злословие. И я у отца Герцки не просил никакого подарка. Он сам сказал, что даст мне подарок, потому что уверен, что я буду продолжать изучать Тору, но вы, сказал он, не останетесь при изучении Торы! — И Мейлахка отодвинулся от своего старшего земляка, меча в него злые искры из своих глазенок.
«Значит, отец Герцки придет на смолокурню», — подумал Хайкл, но он не хотел заранее трястись от страха, поэтому сразу же по приходу в комнату ребе открыл Гемору и начал читать: «…Сам он говорил с женщиной о делах, связанных с ее разводом и с ее замужеством…»[22] Реб Авром-Шая стоял напротив него со своим маленьким томиком Геморы в руке, и по дрожи в голосе Хайкла понимал, что тот сильно взволнован.
— Что случилось? Как дела у твоего отца? — спросил он.
— В Валкеники приехал Вова Барбитолер! — не выдержал ученик и рассказал, кто такой Вова Барбитолер, почему он стал заклятым врагом директора ешивы и его, Хайкла, врагом тоже. Реб Авром-Шая слушал его с широко раскрытыми глазами, полными страха и растерянности. Кончик его носа побледнел.
— Ты — дикарь, и этот директор ешивы — тоже дикарь, — пожал он плечами и гневно рассмеялся. — Все мальчишки уже изучают Тору, но только этого табачникова сынка, подозреваемого в воровстве, как ты говоришь, только его одного не хватало в ешиве ее директору и тебе?
— Я точно знаю, что Вова Барбитолер собирается прийти на смолокурню и устроить скандал! — воскликнул Хайкл, ожидая, что ребе от страха содрогнется.
Реб Авром-Шая не ответил, как будто ничего не услышал. Он над чем-то долго размышлял, а потом сказал:
— Реб Цемах Атлас — герой, но его героизм проявляется вовне, в то время как, согласно Торе, герой — это тот, чей героизм проявляется внутри него, «побеждающий свой соблазн»[23]. Даже для человека, стремящегося к самопожертвованию, Галоха установила границы. Она указала, из-за чего еврей обязан отдать свою жизнь, а за что отдавать жизнь не следует. Привести мальчишку в ешиву — это прославление Имени Господа, но если привести такого мальчишку, да еще и против воли его отца, то прославление Имени Господа превращается в осквернение. Даже самый великий герой, если он не знает, где остановиться, становится дикарем.
— А что будет, когда Вова Барбитолер появится здесь? Мы убежим в лес? — пожелал знать ученик.
— Я еще не знаю, что тогда будет, — ответил ребе и большим пальцем пригладил свои усы. — Ну, давай учиться. Знаешь, ты прямо гений в подыскании предлогов для пустой траты времени. «Сам он говорил с женщиной о делах, связанных с ее разводом и с ее замужеством…»
Тетя Цертеле умерла, она легла спать и не проснулась… Глаза Цемаха наполнились слезами, он не смог дочитать письма дяди Зимла. Заложив руки за голову, он долго лежал одетый на кровати в своей комнате у портного реб Исроэла и вспоминал свое возвращение из ешивы домой, в Ломжу. Низенькая и широкая тетя Цертеле стояла у стола и пододвигала к нему корзиночку с хлебом, подавала солонку. Ее натруженные верные руки и маленькая худая головка дрожали от старости. За нею стоял дядя Зимл, как длинная остывшая печная труба, и смотрел вверх, на потолок, словно в небо. Двоюродные братья сначала тоже хорошо с ним обходились. Теперь они ненавидят его, а братья жены стали ему врагами, и сама жена настроена против него. Да и почему Славе быть настроенной иначе? Она приехала в Валкеники, чтобы забрать его домой, а он позволил ей уехать домой униженной.
Только Роня, дочь резника, все еще оставалась преданной ему и заботилась о нем, хотя он и ее унизил и обидел. Вчера Роня неожиданно зашла со своими двумя мальчиками и рассказала его квартирной хозяйке, что, проходя мимо, зашла с детьми, потому что, с тех пор как реб Цемах съехал, они постоянно спрашивают про него. Хозяйка постучала в дверь и впустила к нему дочку резника и ее сынишек.
— Вот этот дяденька! — сказала она детям, а ему быстро шепнула, что в Валкениках находится отец того паренька, который уехал с матерью в Аргентину. Этот еврей выглядит или притворяется полубезумным, и кто знает, какие планы он вынашивает. Цемах заметил, что Роня еще больше похудела и помолодела. Она с любопытством оглядела комнату, чтобы понять, как он живет.
— Зачем я это рассказываю? Вы же наверняка знаете, что этот еврей в местечке, — сказала она, покраснев, схватила детей за руки и вышла из комнаты.
Бледная и задумчивая улыбка озарила загадочным светом лицо Цемаха. Ему хорошо было лежать на кровати и думать о Роне, дочери резника. Однако улыбка сразу же потонула в складках в углах его рта. Он вспомнил, как прошлой зимой боролся, чтобы не споткнуться и выдержать испытание, которым она для него стала. А что из этого получилось? Он потратил свои силы на преодоление преступного влечения к мужней жене, и пыл мусара остыл в нем. Он мерзнет посреди лета и в своей комнате, и в синагоге.
Цемах стал дочитывать письмо от дяди. Реб Зимл Атлас писал, что дети просят его переехать к ним, а он не хочет уезжать из дома, потому что часто ему кажется, что Цертеле с ним и что, если он переедет к детям, она останется одна-одинешенька. Однако иногда ему не кажется, что его старушка с ним. Тогда он ощущает печаль в каждом уголке и понимает то, чего не понимал прежде: он не ценил своего счастья в жизни. Если бы он мог сейчас заменить Цертеле в лавке, чтобы она сходила к оптовикам за товаром или пошла бы домой приготовить ужин! Такова уж природа человека. Когда дела у него идут хорошо, он не понимает своего счастья; а когда он спохватывается, что должен благодарить Доброго и Милосердного за свою долю счастья, то уже слишком поздно что-то исправлять.
