Я кое-что записываю и решаю, что, как только выдастся пасмурный денек, я съезжу на ту сторону гор и посмотрю, что там за края. В солнечные дни окна машин сверкают в горах почище гелиографа. Со своей лоджии я видел такие вспышки с расстояния в двадцать семь километров.
Покончив с этим, я перехожу ко второй задаче: мне нужно написать портрет Papilio machaon, парусника обыкновенного.
Тот, кто никогда не видел этого существа, многое потерял в смысле красоты. Говоря словами из атласа Кирби издания 1889 года, это крупная, сильная бабочка с широкими передними крыльями треугольной формы и зубчатыми задними крыльями. Цвет крыльев — зеленовато-желтый, передние крылья у основания черные и с черными же прожилками. На костальном крае крыла есть черные пятна, в прикраевой части оно обведено широкой черной полосой с желтоватым напылением.
Задние крылья в основном черные, с синеватым отливом в маргинальной области, на них красный глазок, спереди очерченный черным и кобальтом. На всех крыльях есть желтые серповидные метки в задней прикраевой части. Размах крыльев — шесть-восемь сантиметров, лёт стремительный и изящный, с быстрыми махами. Короче говоря, пленительное создание.
Между разрушенной башней и церквушкой идет восходящий поток теплого воздуха, он поднимается со дна долины, от полей ячменя и чечевицы, от плантаций шафрана, от виноградников и садов. Он проходит только в одном этом месте и служит для бабочек столбовой дорогой, ведущей за хребет, в другую часть долины, — они поднимаются на нем вверх, как ястребы на горячих воздушных течениях. Я достаю пузырек из-под лекарства и выливаю на землю приманку — смесь меда и вина, к которому добавлена столовая ложка моей мочи. Жидкость впитывается в гравистую почву, на ней остается темное мокрое пятно.
Главное в искусстве — умение наблюдать. Писатель наблюдает за действительностью и воссоздает ее в романе; художник рассматривает действительность и воспроизводит ее в цвете; скульптор размышляет над действительностью и увековечивает ее в мраморе, наивно полагая, что тот переживет века; музыкант вслушивается в действительность и потом играет ее мелодию на скрипке; актер имитирует действительность. Искусство не моя стезя, по крайней мере, ни один из этих видов искусств. Я всего лишь наблюдатель, я из тех, кто стоит за кулисами мира и смотрит, как разворачивается действие. Мое место всегда было в будке суфлера: я шепотом подсказываю, что говорить и что делать, и на сцене разыгрывается спектакль.
Сколько книг сгорело на моих глазах, сколько полотен выцвело и обуглилось, сколько статуй было разбито взрывной волной, расколото морозом или размозжено огнем? Сколько миллионов исписанных страниц взлетело в воздух и растаяло в нем, словно дым от затушенной сигары?
Ждать мне пришлось недолго. Мне повезло: первый же мой гость — P. machaon. Бабочка опустилась на мокрую землю. Она учуяла приманку. У нее не хватает одного глазка. Видимо, крыло повреждено резким порывом ветра. Надрыв имеет четкую V-образную форму птичьего клюва. Бабочка вытягивает хоботок — точно распрямляется часовая пружина. Наклонив его к земле, она ищет самый влажный участок. Потом начинает сосать.
Я наблюдаю за ней. Это прекрасное создание всасывает часть меня. Оно наслаждается тем, что мне уже не нужно. Я представляю себе солоноватый вкус моей мочи, приторно-сладкий вкус меда, терпкий вкус вина. Вскоре моим напитком уже угощаются полдюжины парусников и несколько представителей других видов, которые сегодня не вызывают у меня ни малейшего интереса. Первый парусник, с надорванным крылом, насытился и стоит в жидкой тени чертополоха, расправляя и складывая крылья. Он опьянел от моей соли и вина. Долго это не продлится. Через двадцать минут он протрезвеет и заскользит вниз по склону холма в поисках цветов — пищи более здоровой, но не столь лакомой.
Я не понимаю, как у человека поднимается рука погубить этот шедевр эволюции. Какая может быть радость в том, чтобы поймать такое существо и убить — одурманив хлороформом или стиснув туловище, — пришпилить к пробковой панели, пока rigor mortis[23] не скует его окончательно, а потом насадить окоченелый трупик на булавку в стеклянном ящике, снабженном шторкой, чтобы краски не тускнели на свету. Для меня в этом — предел безответственного безумия.
Мир не станет лучше, если убить бабочку. Убить человека — другое дело.
Центральная площадь деревушки Мополино имеет форму треугольника, на западном ее конце стоят в ряд восемь тенистых деревьев — снизу их стволы располосованы шрамами и отметинами, оставленными при небрежной парковке машин, покрыты пятнами от собачьей мочи и удобрены сигаретными окурками. Каждое высажено на квадратике грязноватого гравия, обнесенного поребриком, не дающим обещанной защиты. Для итальянских водителей поребрики не преграды, а скорее источники неудобств.
На восточной оконечности площади расположена деревенская почта — крошечное помещение размером с небольшой магазинчик, пропитанное запахом мешковины, табачного дыма, дешевой бумаги и клея. Стойка по возрасту никак не моложе почтмейстера, которому, на мой взгляд, уж всяко не меньше шестидесяти пяти. Деревянная поверхность до блеска отполирована воском и рукавами посетителей, а еще она растрескалась и в трещины набилась многолетняя пыль. У почтмейстера точно такое же лицо — блестящее и морщинистое.
Одно из преимуществ этой площади в том, что на ней имеются два бара, по одному в каждом конце. Мне это очень кстати, потому что, сидя в одном из них, я могу приглядывать не только за площадью, но и за другим баром.
То, что соглядатай станет пить в одном со мной баре, крайне маловероятно. Ведь тогда, если я решу войти, ему придется либо выйти, либо перебраться за один из столиков, стоящих снаружи. Тем самым он непременно обратит на себя внимание. Гораздо удобнее сидеть на другом конце площади и следить за мной со стороны.
Найти подходящую почту было не так-то просто.
В нашем городке главное почтовое отделение слишком велико, слишком загружено, слишком многолюдно. Там всегда толпится народ, рядом расположена контора телефонной компании, и многие чего-то ждут — им надо позвонить из будки, отправить письмо, послать телеграмму, встретиться с приятелем. Они читают газеты, болтают друг с другом или просто стоят и глазеют на толпу. Кое-кто в нетерпении шагает взад-вперед. Вместе они — идеальное прикрытие для тайного соглядатая.
Бара там поблизости нет. Если бы был, хозяин давно бы стал миллионером, и меня удивляет, почему ни один предприимчивый бизнесмен не ухватился за эту возможность. А для меня этот бар стал бы удобнейшей точкой, чтобы наблюдать за толпой и оценивать потенциальную угрозу. Впрочем, в таком месте, где на тебя постоянно глазеют со всех сторон, я не чувствовал бы себя в безопасности. Приехав в эти края, я сразу же стал искать место, куда я могу подойти незаметно, как тигр, возвращающийся к убитой добыче, знающий, что в мачане на дереве может сидеть и дожидаться его терпеливый охотник.
Так что, приезжая в Мополино, я всегда ставлю свой маленький «Ситроен-2СУ» у крайнего дерева в ряду и захожу в бар на левом краю площади. Я каждый раз сажусь за один и тот же столик, каждый раз заказываю одно и то же — эспрессо и стакан воды со льдом. Хозяин заведения, дряхлый, но не настолько, как почтмейстер, знает меня в лицо и явно числит в завсегдатаях, хотя и неразговорчивых.
Я захожу сюда в разные дни недели, в разные часы: следовать четкому графику — значит навлекать на себя неприятности.
Некоторое время я потягиваю кофе и наблюдаю за неспешным течением деревенской жизни. Вот подъехал фермер на тележке, запряженной коротконогим пони. Тележка сделана из днища от старого «фиата»-пикапа, к которому прилажены столбики от двуколки на много десятков лет старше. Они украшены резьбой, прихотливым растительным орнаментом: такой же шедевр рукоделия, как вся конструкция — шедевр изобретательности. Колеса позаимствованы с какого-то мощного грузовика, снабжены лысыми покрышками «пирелли» и накачаны разве что наполовину. Неуправляемые подростки проносятся через площадь на мопедах, звук голосов и рев моторов отскакивает от стен. Богач подъезжает к почте на «мерседесе», бросает свое авто прямо на проезжей части и отправляется по делам: ему решительно наплевать, что он перегородил дорогу фургону, который привез товар в мясную лавку. Две симпатичные девушки пьют кофе в другом баре, смех их звучит и легкомысленно, и серьезно — у юности свои заботы.
Бывает, что я жду по часу. Не обнаружив ничего тревожного, я встаю и шагаю на почту.
— Buon giorno[24], — говорю я.
Почтмейстер что-то бурчит в ответ, вздергивая подбородок. Таким образом он интересуется, что мне угодно, хотя и так прекрасно знает что. Всегда одно и то же. Марок я не покупаю, письма отправляю редко.
